Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
А он без сил. Он ничего не может сделать!..
Посреди поля стоял железнодорожный вагон.
За окнами мелькали силуэты людей, слышались весёлые голоса, патефон играл "Рио Риту".
Рельс под вагоном не было!.. Вот почему он казался таким беззащитным.
Маленькая Алёнка в окне тянула к нему свои беленькие ручонки и кричала: "Катетку хочу!.."
Страшный взрыв сотряс неподвижный тугой воздух.
Плач, стоны, крики сотен людей!..
Вагон вспыхнул как спичка, а малышка за окном всё так же тянулась к нему сквозь острые языки пламени.
И кричала:
"Хочу!..
Его охватил ужас… Он тоже хотел закричать, но не мог и…
…Проснулся в холодном поту.
Внизу, прямо под ним раздавались громкие, взволнованные голоса: люди о чём-то спорили. Горячо, страстно.
– Я член партии с марта семнадцатого года! – резко чеканя каждое слово, почти выкрикивала женщина… Абсолютно седая, прямая, как палка, с гладко зачёсанными на затылок волосами, она сидела на нижней полке у окна и, казалось, готова была испепелить Стецюка своим пронзительным взглядом. – И что бы не происходило в стране, в её рядах оставалась… Несмотря ни на что!.. И ни разу… Ты слышишь, солдатик?.. Ни разу своих убеждений не предала!..
– Та слыхал я: лес рубят – щепки летят?.. – отбивался от разгневанной женщины в конец растерявшийся старшина. – Но гляньте, сколько этих самых щепок настрогали!.. Сколько лесу загубили!.. Сколько сирот по всей земле развели!.. А ведь зря!.. Неужто, не жалко?..
Пока Богомолов спал, в вагоне появились новые пассажиры, и суровая дама была одной из них. Судя по всему, Тарас нечаянно попался под ее горячую руку и теперь вынужден был держать круговую оборону. Определить возраст нападавшей стороны было практически невозможно: "члену партии с семнадцатого года" можно было дать и сорок, и все семьдесят. Прозрачная пергаментная кожа обтягивала её худое лицо с остреньким птичьим носом и маленькими чёрными глазками. Ни кровинки, ни морщинки – застывшая маска, лишённая жизни и тепла. Одно слово – мумия.
– Революцию в белых перчатках не делают, дорогой товарищ! – немного успокоившись, продолжила дама. – Революция – дело кровавое, и сопливым хлюпикам с нами не по пути!.. А насчёт того, что "зря всё", категорически не согласна. Все жертвы, пусть даже на первый взгляд напрасные, легли на алтарь конечного торжества нашей общей победы!.. Ты понял меня?
– А то як же. Спасибочко, шо просветили, – примирительно сказал Стецюк, но всё же не удержался и добавил: – Но чёй-то не больно хочется в общей куче на победном алтаре лежать. Мне бы в хати на полати с гарной жинкою под-мышкой и с пухлявою сберкнижкой!.. – и весело рассмеялся, довольный.
Революционерка чуть не задохнулась от негодования.
– Веня, скажи ему!..
Человек, к которому обратилась дама, сидел на полке прямо под Алексеем Ивановичем, и потому Богомолов не мог его сразу заметить. "Веней" оказался совершенно лысый старик. Он сидел, сцепив на коленях костлявые ручки, и отрешённо смотрел в окно на проплывающие мимо белые поля и чёрные перелески.
– Оставь его, Клара, – тихо проговорил он. – Ты знаешь, таких людей убеждать безполезно. Не в первый же раз…
Женщина с таким редким на Руси именем фыркнула и достала из кармана серого ватника измятую пачку папирос "Север". Старшина оживился.
– Не угостите? –
Клара молча протянула ему пачку.
– Та ж там одна… – разочарованно протянул Стецюк, заглянув внутрь.
– Берите, берите, – разрешила женщина великодушно. – У меня ещё есть.
Тарас достал из пачки папироску и с наслаждением закурил. Курильщики ласково окрестили эти папиросы "гвоздиками". Отчего "гвоздиками", никто досконально объяснить не мог, но, вероятнее всего, потому что были они коротенькими с маленьким бумажным мундштуком. Пожалуй, крепче папирос в Советском Союзе найти было невозможно: от их дыма сотнями дохли мухи и тысячами комары, а плакаты "Санпросвета", грозно предупреждавшие людей, что "капля никотина убивает лошадь", имели в виду именно эти невзрачные папироски.
Едкий дым потянулся к вагонному потолку, и Богомолов счёл за благо спуститься с верхней полки на нижнюю.
– Мы вас разбудили? – строго спросила Клара. В её вопросе звучал плохо скрываемый укор. Похоже, Алексей Иванович был страшно виноват перед ней в том, что проснулся.
– Нет, нет, что вы! – он поспешил её успокоить. – Я и так слишком заспался, пора вставать.
Богомолов очень не любил… Вернее даже, не то чтобы не любил, а попросту боялся людей безапелляционных, каковой, по его мнению, была эта убеждённая большевичка, и предпочитал с ними не связываться.
Прожив более десяти лет в глуши, он отвык от суетной жизни, наполненной конфликтами и постоянной борьбой. В своей оторванности от мира он находил истинное успокоение и согласие с самим собой, которое было ему дороже всего. Радио он не слушал, газет не читал, а самые важные новости узнавал от соседей. Егор Крутов, Анисья, Герасим Седых, Настёна, Иосиф Бланк, Галина да ещё с десяток односельчан составляли круг его постоянного общения, поэтому столкновение с новыми да к тому же агрессивно настроенными людьми немедленно вызывало ответную реакцию – отторжение. Хотелось поскорее спрятаться в свою раковину и не высовываться, чтобы никто не смог нарушить его покоя.
– Вы по какой статье сидели? – неожиданно спросила его Клара.
– В смысле?.. – растерялся Алексей Иванович.
– Мы с Вениамином семнадцать лет по пятьдесят восьмой отмотали. Двенадцать в лагере и пять на поселении… А вы?..
– Я?.. Ни по какой… не мотал… Я вообще не сидел… То есть сидел, но давно… В немецком лагере… в первую империалистическую… Как теперь говорят.
– А-а-а!.. – разочарованно протянула "большевичка". – Я думала, вы "наш".
– Простите великодушно, – Богомолов, действительно, чувствовал себя жутко виноватым. – Я не "ваш"… Я сам по себе.
– Ты, батя, не тушуйся, – Тарас докурил папироску, погасил её о подошву своего сапога. – И я не сидел, так шо с того?.. И на воле люди потребны булы. Вот, к примеру, мадамочка и товарищ ейный сидели в лагере, а мы с тобой?.. От фрицев их защищали, чтобы им, значит, удобней сидеть было. Шо, не так?..
Алексей Иванович чуть не рассмеялся, но вовремя сдержался и в ответ только пожал плечами. Разговор приобретал какой-то странный оборот, и ему хотелось поскорее его закончить. Но старшина не собирался просто так отступать: