Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Увидев новое лицо, "отставник" оживился. Закрыл печную дверцу, поставил кочергу в угол и подошёл к Богомолову.
– Слухай, батя, посмолить не найдётся?
– Что-что? – не понял Алексей Иванович.
– Лишней папироски нэма?
– Да у меня никакой нет, ни лишней, ни последней. Не курю я.
– Во, жисть пошла! – сокрушённо вздохнул "отставник". – Невезуха за горло схватила своей костяною рукой, – и пояснил: – Как говорится, обанкротился старшина Стецюк по полной. Абсолютно и безповоротно – два дня не смолил.
– Сочувствую, но ничем помочь не могу, – развёл руками Богомолов.
– И горилочку тоже, чует мое серденько, не потребляешь?
– Угадал. А что?..
– Да так… – старшина смутился. – Вроде как Новый год сегодня, а у меня уж дней пять, как во рту ни капли. Обидно. Не за себя – за державу. Ежели и дале так пойдёт, сгниёт наша держава.
– Отчего так? – удивился Алексей Иванович.
– Вымрет половина рода чоловичьего!.. А за ней и уси остальные. Абсолютно и безповоротно.
Богомолов рассмеялся:
– Ну, бабы-то в любом случае останутся.
– Не понял ты, батя ни хрена. Это по-кацапски "чоловик" – просто человек. Вообще… Без признаков пола, а по-украински "чоловик" – это мужик!.. Гадаешь?.. Баба из себя она… и есть баба. Боле ничего. Но що она одна, без нас, чоловиков, зробить може?.. Ничого!.. Ни дитя родить, ни дом поставить… Вот и возникает вопрос: на чём держава стоять будэ?.. На кого опереться ей?..
– Так, стало быть, чтобы сохранить державу, горилка нужна?
– А то, як же?!.. – Стецюк был потрясён богомоловской непонятливостью. – Тебя як кличут?
– Алексей Иванович.
– А меня – Тарас, но не Бульба, а Стецюк. Так вот, батя, ты пойми, горилка она… Она не напиток… Ни, ни, ни!.. Она – источник. Как бы родник… Розумиешь?.. Родник жизни рода чоловичьего… Само собой, посреди мужиков и алкоголик не редкость. Но это – беда наша!.. Наш позор!.. Так що?.. Дурни, они и в Академии наук портки протирают. А основной наш контингент – будивельники всеобщего щасьтя!.. Гадаешь?..
– Нет… Всё равно не понимаю!.. Объясни ты мне, дураку, отчего, ежели у "чоловиков" горилку отобрать, они помереть должны? – не унимался Богомолов.
– С тоски, – коротко ответил Стецюк. – Тоска, она, батя, хуже пули, страшнее мора и глада. Я знаю… Испытал.
Он сказал это так серьёзно, с такой мукой в голосе, что спорить дальше с ним не хотелось.
И тут Алексей Иванович вспомнил!.. Перед самым выходом из дома Егор вместе с пакетом еды засунул в его торбу бутылку самогонки. Богомолов начал было сопротивляться: "На что мне, я её в рот не беру!.." Но Крутов был неумолим: "Пригодится!.." А ведь прав оказался!..
– Погоди, служивый, – Богомолов запустил руку в нутро своего вещмешка, – кажется, я смогу тебе помочь, – и извлёк наружу бутылку Анисьиного первача!
Даже Эмиль Кио не знал такого успеха. В глазах у старшины заискрились слёзы.
Тут же, на скамейке,
– Вижу, оголодал ты, приятель. Почему сразу не сказал?..
Старшина от смущения даже поперхнулся:
– Стыдно, батя… Не привык я побираться. Прости…
Алексей Иванович кивнул головой.
– Да ты ешь. Ешь, не стесняйся, – и, когда Стецюк опять приступил к трапезе, осторожно спросил: – Что стряслось, старшина?.. Ты человек военный, ишь сколько наград у тебя!.. И вдруг…
– Я, батя, паровоз потерял.
– Что потерял?!..
– Паровоз…
И Тарас поведал Богомолову историю своих злосчастных мытарств по железным дорогам России в поисках паровоза… Со всеми подробностями.
– Всё… Зараз в полк еду… Сдаваться… Грошей нема, а без них… Сам знаешь…
Если кто-нибудь сказал бы Алексею Ивановичу прежде, что возможна такая пропажа, ни за что бы не поверил, но тут…
– Да-а!.. История… – только и смог сказать он в ответ.
– Тильки бы под трибунал не упекли, а так… Живы будем, не помрём… – Стецюк вытер рот тыльной стороной ладони. – Ну, батя, уважил ты меня, спасибочко за угощение, – и двинулся было обратно, к оставленной им без присмотра печке.
– Погоди, старшина, – остановил его Богомолов. – Бутылку-то с собой забери. Мне она без надобности, всё одно не пью я…
Стецюк не смог сразу поверить свалившемуся на него счастью:
– Ты это… Мне?.. Ну, батя, ты даёшь!.. Да я… Я даже не знаю… У сю жисть буду Бога молить!.. Абсолютно и безповоротно.
Лихо отдав честь, он торопливо засунул бутылку во внутренний карман шинели и, чтобы скрыть подступившие к горлу слёзы, быстро развернулся на сто восемьдесят градусов, вернулся к печке. Опять принялся ворошить угли кочергой.
Оглушительный рёв, многократно усиленный гулким эхом, раздался под сводами "Зала ожидания". Краснощёкий бутуз во время своего очередного забега зацепился ножкой о выбоину в полу и со всего размаха звонко шлёпнулся на мраморные плитки. Мать бросилась поднимать его, принялась утешать. Гладить ревущего малыша, целовать:
– Васюточка!.. Золотко моё!.. Ты не убился?!.. Ну, ну, не плачь!.. Рыбонька моя!.. Мамка с тобой!.. Котёночек мой!.. Не плачь!..
Но карапуз не слышал мать, ревел благим матом без устали. И чем дальше, тем громче!.. Может быть, он не понимал, как можно быть и "золотком, и рыбонькой, и котёночком" одновременно… А может быть, ревел не столько от боли, сколько от обиды?.. Какая-то гадкая, подлая щербина коварно, исподтишка дала ему подножку, и безграничному счастью его свободного полёта в этом сверкающем зале пришёл конец!..