Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– "Блажени милостивии, яко тии помиловани будут!"
Отец Серафим обнял Павла, расцеловал.
– Я тут для тебя ещё одно письмишко приготовил. Дяде твоему Алексею Ивановичу. Отправь с воли, сделай милость. Там и про тебя кое-что писано, можешь прочесть. И не бойся, человек он надёжный. Мой человек. Ты ему, как и мне, довериться можешь, – отец Серафим достал из кармана ватника исписанные листки бумаги, протянул Павлу. – Напишешь ему?..
– Напишу.
– Вы с ним непременно должны свидеться. Он, как и ты, немало в этой жизни испытал. Вы друг дружку
Когда через минуту Василий Щипачёв заглянул в комнату, отец Серафим и Павел Петрович всё так же сидели за столом. Павел Петрович негромко говорил, батюшка изредка вставлял словечко и кивал головой. Со стороны могло показаться, будто он исповедует своего товарища по несчастью.
Василий тяжко вздохнул: уж больно хотелось выпить, и бутылка с "Анапой" – вон она, сиротинушка, одна-одинёшенька посреди стола стоит… Но помешать такому важному разговору он не посмел и, помедлив самую малость, всё-таки пересилил себя и безшумно прикрыл дверь. Деликатности ему было не занимать.
– К Стукову подъезжаем!.. Стоянка две минуты! Стуков о! Две минуты стоим!
Звонкий голос проводницы разбудил старшину-сверхсрочника. Тот резко вскинулся на своём матрасе, широкими ладонями стёр с лица заспанные очумелые глаза, крякнул и, торопливо натягивая сапоги, негромко пустил матерком. Потом, ни к кому не обращаясь, хрипло приказал себе: "Жратвы достать!.." – и громко затопал кирзой по коридору.
Рельсы на стрелках за окном стали множиться и разъезжаться в стороны. Потом потянулись пакгаузы, за ними горы угля и щебня, штабеля просмолённых шпал, медленно проплыл привокзальный туалет с напрочь сорванными с петель дверями и, наконец, показался приземистый кирпичный вокзал, на обшарпанном фронтоне которого красовалась гордая надпись "С…уково"!..
Как много значит одна буква в слове! Павел невесело усмехнулся: убери её, и, вместо "стука", получишь "сук". А бывает, и того хлеще. Так и в прожитой жизни человеческой, к сожалению, ничего нельзя вычеркнуть, или поменять, или невзначай забыть, или сделать вид, не заметить. Бывают, конечно, и в ней пустые, никудышние дни, месяцы, даже годы, и в анкете, конечно, можно и без них обойтись, но наступит время последнего платежа, жизнь предъявит свой счёт без пробелов, без пропусков, и хочешь – не хочешь, а придётся принять его весь целиком… За всё заплатить сполна.
Неожиданно Павел вспомнил одного своего гимназического однокашника. Как его звали?.. Коля?.. Витя?.. Милый, застенчивый парень с непокорным вихром на макушке и большими оттопыренными ушами… Имя Павел забыл, а вот фамилию навсегда запомнил. Она была так созвучна нынешнему названию этой станции – Сучков. Фамилия как фамилия, ничего особенного, а тем более непристойного в ней не было, но именно из-за своей обыкновенной фамилии бедный парень страдал нестерпимо: повсюду, а особенно в присутствии девчонок, гимназисты безжалостно дразнили его, изменяя в ней всего-навсего ударение. Так Сучков превратился в Сучкова, и жизнь молодого человека была безнадёжно разбита. Гимназисты – жестокий народец!..
Жив ли он?.. А если удалось бедному
По перрону от вагона к вагону шустро сновали закутанные в большие клетчатые платки бабуси с плетёными корзинами, в которых угадывалась вынесенная на продажу нехитрая домашняя снедь. Со своей верхней полки Павел видел, как старшина, отчаянно жестикулируя, уговаривал самую маленькую из них скостить цену. Та отчаянно сопротивлялась, но времени на торговлю уже не осталось: протяжно прогудел паровоз, и бабуся нехотя махнула рукой. Лязгнули вагонные сцепления, поезд дёрнулся раз, другой, старшина сунул ей за пазуху измятую десятку и, подхватив газетный кулёк с едой, побежал к вагону.
Проводница, совсем ещё девочка – конопатая, курносая, с двумя тонкими косичками, больше походившими на тоненькие хвостики, заглянула в купе.
– Чай пить будем? Не то я к Людмилке в пятый вагон пойду.
– А как же мы тут без вас? Одни, всеми брошенные?
Павлу Петровичу захотелось пошутить, но сердце его вдруг болезненно сжалось, и, вместо улыбки, на лице нарисовалась кислая мина: "Может, и у меня где-нибудь вот такая же дочка? Или сын…" Ему было и горько, и радостно, и обидно.
– Ничего не поделаешь, чуток поскучать придётся… – девчушка кокетничала неумело, наивно, но потому очень трогательно, и сердце бедного Павла Петровича растаяло окончательно. – И потом, я же не насовсем ухожу, я скоро обратно буду. – И, чуть смутившись, призналась. – Людмилка обещалась научить меня пятку вязать.
– Берегись!.. – старшина боком протиснулся в купе и вывалил на стол пакет с едой, купленной на вокзале у бабки. – А ну-ка, цурочка, сооруди нам в темпе чайку.
– Слушаюсь, товарищ начальник! – она лихо отдала честь.
– С двойным сахаром! – сурово приказал старшина.
– Есть! – и озорно зыркнула в сторону Павла Петровича, – Вам тоже с двойным?
– А то як же?!.. – старшина решительно брал инициативу в свои руки. – Усим грамадянам нашей великой витчизны – с двойным! Чтобы горькая житуха наша, хоть на хвылыночку, сладкой нам показалась! – и кивком головы пригласил к столу Павла Петровича. – Давай, батя, пока бульбочка ще ни застыла. Чаи гонять будем!.. А ни то для особо желающих у меня и горилочка е!.. Как наш капитан говорит, "Для сугреву!" – и извлёк из кармана шинели початую поллитровку.
– У меня только крабы… – начал было Павел Петрович, но старшина решительно замахал на него руками.
– И думать даже не смей! Я их не то, чтобы есть, я глядеть на них не могу! Вот они где у меня! – и ребром ладони он провёл у себя под носом. – У нас в части не токо суп, скоро компот из крабов варить зачнут!.. Честное слово! Не веришь?
– Да нет, почему же? Компот из крабов… это оригинально. Никогда не пробовал.
– И не пробуй, не советую, коли жисть тебе дорога! Нет, батя, мы с тобой лучше попросту. Вот она бульбочка вот она, капу сточка!.. Ну, шо?.. Потекли слюнки? То-то! Много ли русскому человеку для полного щастя надо?