Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Бойких, молодых парней, словно корова языком слизала.
– Вы, Павел Петрович, не обижайтесь на них, молодо-зелено. Бог силу дал, а вот умом обзавестись они сами не сумели. Нищета духа!.. Знаете поговорку: "Сила есть – ума не надо!.." Это про них.
Троицкий с любопытством разглядывал нового дознавателя. Что-то подсказывало ему: с этого момента он будет иметь дело с незаурядной личностью.
– Ну, давайте знакомиться, – офицер с бобриком протянул ему широкую сильную ладонь. – Семивёрстов Тимофей Васильевич.
Павел Петрович молча пожал протянутую руку.
– А что же вы?.. – следователь с укоризной посмотрел на подследственного, но тут же спохватился. – Ах, да!.. Я и
Он вызвал конвой и велел отвести Троицкого к себе в кабинет.
Правда, кабинетом узенькую маленькую комнатку, куда они вошли, можно было назвать с большой натяжкой, но уже одно то, что Семивёрстов сидел в ней совершенно один, ничей посторонний взгляд не мог нарушить его покоя, было громадным преимуществом и удобством. Первым делом он вызвал в кабинет медсестру, чтобы та обработала разбитые в кровь губы Павла Петровича и заплывший левый глаз. Пока пожилая суровая женщина безмолвно колдовала над лицом Троицкого, Тимофей зажёг спиртовку и поставил на неё кружку с водой, затем открыл тумбу своего письменного стола, достал оттуда металлическую коробочку ещё дореволюционных времён и открыл крышку. Забытый аромат свежемолотого кофе ударил Павлу Петровичу в нос, и воспоминания, одно слаще другого, закружили его избитую голову
– Давненько не баловались? – спросил с улыбкой следователь. – Лично я без кофе не человек. По восемь чашек в день выпиваю. Вы как любите?.. Покрепче?..
У Троицкого хватило сил только на то, чтобы кивнуть головой. Он не верил своему счастью. Наконец-то, не будет бездушное быдло дышать ему в лицо кислым перегаром и орать хриплым прокуренным голосом, выставляя напоказ гнилые редкие зубы!.. Нормальный интеллигентный человек угощал его ароматным кофе и, похоже, был весьма и весьма к нему расположен. Нет, всё-таки есть справедливость на свете. 'Терпите, и воздастся вам!.."
Горячий кофе обжигал его разбитые, распухшие губы, причиняя нешуточную боль, но никогда, ни до, ни после этого, Павел Петрович не испытывал такого блаженства, такого полного и совершенного наслаждения.
– С этой чашечки кофе и начались наши ежедневные беседы с Тимофеем Васильевичем у него в кабинете. Вернее, его безконечные монологи, потому что я по-прежнему хранил абсолютное молчание. Поначалу я было захотел пойти навстречу такому расположенному ко мне человеку, но, слава Богу, вовремя спохватился: на свете нет никого опаснее, чем ласковый кагэбэшник, и решил не изменять раз выбранной тактике.
– И о чём же вы… вернее он говорил с тобой? – спросил Алексей Иванович.
– Обо всём. О театре, футболе, как мариновать шашлык, о международном положении, о женщинах… Да мало ли о чём?.. Даже о любви.
– Говорить о любви на Лубянке?!.. Очень интересно!..
– Именно на Лубянке, дядя Лёша. Там эта тема обретает новый, совершенно неожиданный смысл.
– Какой же именно?
– Например… Ты веришь, что существует на свете безкорыстная, жертвенная любовь?
Алексей Иванович почесал затылок.
– В принципе… да, верю.
– А Семивёрстов считал, что безкорыстно могут любить только собаки. И приводил мне немало примеров супружеской подлости и коварства. Благо, таких случаев в его практике
– Ну, и как? – спросил Алексей Иванович. – Выдюжил?..
– С трудом, – улыбнулся Павел. – Ты не представляешь, дядя Лёша, как мне хотелось поспорить с Тимофеем, ответить ему, высказать всё, что я думаю о его доморощенной философии и о тех глубокомысленных сентенциях, которые он выкладывал передо мной "с учёным видом знатока", но… За всё время наших "бесед" я не произнёс ни слова. В камере, когда оставался один, признаюсь, про себя огромные монологи произносил и всякий раз побеждал в этом заочном споре, но при встрече с ним закрывал рот на замок и молил Бога, чтобы Он дал мне силы удержаться от искушения… И с Божьей помощью, чудом каким-то, но мне это удалось.
Капа тяжко, сочувственно вздохнула:
– Я бы так долго молчать не смогла!.. Меня всё время тянет поделиться с кем-нибудь, пожаловаться, совета попросить… Нет, в "молчанку" играть – это не по мне.
– Но ведь они могли тебя просто расстрелять. К чему вся эта канитель? Неужели для того только, чтобы подольше поиздеваться?.. Власть свою показать?.. – недоумевал Алексей Иванович.
– Понимаешь, при всех беззакониях, что творились в этом ведомстве, все чекисты – жуткие формалисты… Ого!.. Даже стихи получились!.. В вопросах соблюдения законности они на удивление щепетильны. Чтобы расстрелять человека без суда и следствия, им нужна бумажка с круглой печатью, где чёрным по белому должно быть написано, что имярек признался в том-то и том-то, на основании чего должен быть расстрелян. А какая тут бумажка, если за всё время так называемого "следствия" я ни слова не проронил. И гебешная машина сбой дала. Основа советского судопроизводства – "чистосердечное признание обвиняемого". В моём случае это не сработало.
По условиям «игры», в которую начал играть с ним Семивёрстов, Павел просто вынужден был терпеть. Он не разумом, а каким-то шестым чувством, нутром своим понимал: стоит заговорить, и он погубит не только себя, но, прежде всего, свою Зиночку. И ведь прав оказался!.. Перед тем, как расстаться со своим подследственным, Семивёрстов признался ему:
– Ну, ты – кремень!.. Уважаю. Первый раз за всю свою карьеру поражение потерпел. У меня все ломались… Ты первый, кто меня сломал… А вот, если бы заговорил, и себе бы приговор подписал, и Зиночку под монастырь подвёл бы. Стала бы она "женой врага народа", а с этой публикой у нас разговор короткий. Расстрелять её, может, и не расстреляли бы, но, что такое "зона", она бы узнала с лихвой. И на воле очутилась бы не раньше, чем лет эдак через пятнадцать-двадцать, больной, никому не нужной старухой. Но… Что говорить?.. "Если бы да кабы во рту выросли бобы!.." Дай руку твою пожать. Прощай, Павел Петрович!.. Ох, не завидую я тебе. Но ты сам свою судьбу выбрал!.. Так что, держись!..