Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Не понимал в тот момент Троицкий что именно имел в виду Семивёрстов, когда советовал "держаться". Даже предположить не мог, какие испытания его впереди ожидают. И "конвейер", и "пятый угол", и расплющивание пальцев в дверях, и горящие папиросы в ладонь – всё это представилось ему детскими забавами в сравнении с тем, что предстояло испытать в одиночной камере, куда его отвели прямо из кабинета Тимофея Васильевича Семивёрстова.
– На Лубянке есть внутренняя подземная тюрьма. Не знаю, сколько там всего этажей и на каком именно сидел я, но придумано дьявольски здорово!.. Именно там понимаешь, что значит «изолировать человека». В полном и абсолютном значении этих слов. Представьте, гладкие белые стены, под потолком лампочка в двести свечей, и главное, бездонная тишина. Пол затянут толстым серым сукном, на ногах у надзирателей войлочные тапочки, петь и разговаривать категорически запрещено… Ни звука, ни шороха… Прислушайтесь… даже сейчас,
Павел немного помолчал, потом, горько усмехнувшись, добавил:
– Я ведь не знал, что была Отечественная война. В своём подземелье на Лубянке я не слышал ни воя сирены, ни бомбёжек, ни грома оркестров, ни залпов салюта… Только в сорок седьмом, уже в лагере, мне рассказали, сколько… "интересного" я пропустил за эти безмолвные девять лет.
Похоже, бездонная тишина подземной лубянкинской тюрьмы пришла сюда, на эту мирную кухню. Стало неестественно тихо, так тихо, что горестный вздох Петра прозвучал в этой тишине резко и некстати. Все вздрогнули, обернулись. Он стоял в дверях, прислонившись к притолоке и, когда все посмотрели на него, страшно смутился, будто подслушивал что-то для себя запретное.
– Извините… я недавно вошёл… Можно, я тоже послушаю?..
Алексей Иванович в задумчивости поскрёб затылок.
– Мой тюремный опыт с твоим никак сравнить нельзя, но всё же, я полагаю, сидеть в общей камере намного лучше, чем в одиночке. Всё-таки люди вокруг…
– Ещё бы!.. – воскликнул Павел. – Одиночество – эта пытка пострашнее, чем даже самая мучительная физическая боль. Особенно, если ты не знаешь, когда это одиночество закончится. Завтра или через несколько лет?..
От этого тоже можно свихнуться. Помню, в детстве я жутко боялся смерти не потому, что рано или поздно наступит небытие, а потому что оно никогда не закончится… Ни через двадцать лет, ни через тысячу! Никогда-никогда!.. Ужас от этой мысли охватывал. Так и тут. Я приготовился ждать достаточно долго, но мне нужно было знать срок. Пусть через десять, через пятнадцать лет, но я выйду из этого каменного мешка. Поэтому я первым делом решил вести отсчёт времени. Конечно, я не видел солнца, день и ночь сменялись в каком-то другом, запредельном для меня мире, но суточный цикл можно было проследить по приёму пищи. Кормили меня три раза в сутки, значит, после третьего раза наступал следующий календарный день… Боже, как я был наивен!.. Уже через две недели я потерял счёт времени и не мог сказать: меня кормят завтраком, или это уже ужин. Сколько ни пытался начать отсчёт заново, ничего у меня не получалось. Тогда я решил хотя бы сохранить хорошую физическую форму. Придумал для себя цикл физических упражнений и занимался ими до изнеможения. Но этого мне тоже было мало!.. Не хватало такой же нагрузки для ума, чтобы мозги не превратились в киселеобразную массу никому не нужного серого вещества. Поначалу я вспоминал стихи, что учил когда-то в гимназии, а вслед за этим и сам стал упражняться в сочинительстве. За долгие годы одиночества я написал в голове несколько поэм, по-моему, штук шесть, и кучу стихов. Сейчас помню только отдельные строчки. Как ни старался зазубрить, запомнить навеки, одиночество быстро стирало их из моей памяти. Я почувствовал, что начинаю реально сходить с ума. И опять счастливый случай помог мне избежать этой печальной участи. Я хлебал из алюминиевой миски жидкую баланду, как вдруг напротив, на другом краю стола появился рыжий таракан. Он уставился на меня и, шевеля своими длинными усами, как мне показалось, с нескрываемым любопытством начал разглядывать меня. Тараканы появлялись в камере и раньше, но этот был какой-то особенный. Честное слово, в нём пробивались явные проблески самого настоящего интеллекта. Осторожно, чтобы не спугнуть своего нежданного гостя, я пододвинул поближе к нему хлебные крошки. Таракан секунду подумал, потом взял одну из них, ту, что побольше, и деловито убежал в щель, из которой появился. Я решил, что буду звать его Людовиком, – очень уж он был импозантен, и с этого момента началась наша дружба, которая вскоре переросла в творческое содружество.
И Павел рассказал своим слушателям, как в одиночной камере в подвале на Лубянке основал единственный в мире, уникальный и неповторимый тараканий
Поводом к созданию тараканьего цирка послужил сущий пустяк. После очередной уборки в камере на полу осталась выпавшая из веника веточка, от нечего делать Павел поднял её и стал щекотать усы Людовика, и тот в ответ вдруг стал слушаться: шёл туда, куда его подгоняли. Так у Павла появился первый цирковой реквизит, и обыкновенная веточка стала палкой наподобие той, что всегда держит в руках дрессировщик хищников. Тигров или львов.
– Я с наслаждением занимался своим цирком и уже начал задумываться над тем, как и, главное, из чего, соорудить арену для моих артистов… Как вдруг пришла беда!.. – на глаза его навернулись слёзы.
– Какая?.. – с дрожью в голосе спросила Капитолина.
– Поморили моих товарищей… Дустом или иной какой гадостью, но вся труппа моя погибла!.. Последним скончался Ванечка… Он по обыкновению выбежал на стол, но, видимо, успел уже наглотаться отравы… Не сумел пробежать и трёх шагов, упал на спину и очень смешно задрыгал своими ослабевшими ножками… Последний комический трюк его оказался трагическим финальным аккордом… Красивая смерть настоящего артиста!..
Капа, не стыдясь своих слёз, горько заплакала:
– Но ведь это же… Безчеловечно!..
– Да, – согласился Павел Петрович. – Я был в отчаянье и решил: теперь-то точно – конец!.. Меня и так мало что связывало с жизнью, а тут лишили последнего. Но случилось чудо: у меня в камере перегорела лампочка!.. Погас свет… Только, пожалуйста, не смейтесь!.. Я сидел на полу и наслаждался этим нечаянным счастьем – темнотой, а это случалось в моей тюремной жизни так редко!.. Вдруг щеки моей нежно коснулось слабое дуновение ветерка, и я услышал… Честное слово услышал!., запах цветов на лугу и скошенной травы… Поднял голову и ахнул от изумления и восторга!.. Надо мной раскинулось бездонное голубое небо… и ватные белые облака бежали одно за другим… и журчал студёный ручей… И шелестела, шепталась о чём-то трава… а на лепестках полевых цветов звенели капли хрустальной росы… И кто-то склонился надо мной, и я ощутил тихую ласку, которая коснулась моей души. И радость, необыкновенная радость переполнила моё существо. Всё во мне ликовало и пело!.. Я узнал Её!.. Да, это была Она!.. Она – матерь всех скорбящих, отчаявшихся… Такой неземной любви я ещё никогда не испытывал!.. Я не знал, что можно так безконечно любить!..
Павел замолчал. Он опять перенёсся туда, в подвал на Лубянке, где испытал ни с чем не сравнимое счастье. Потом низко опустил голову.
– Ну, а потом… я очнулся. Кислый запах гнилых зубов и дрянного табака ударил мне в нос… Тяжёлая надзирательская лапа молотила меня по лицу… Кровь стекала по подбородку и капала на войлочный пол… Новая лампочка невыносимо резала глаза… надзиратель хрипло выплёвывал из себя слова: "Стоять сволочь!.. Стоять гадина!.." И другие – позабористей и похлеще!.. Как он меня ненавидел!.. А мне хотелось обнять его и расцеловать: так я его любил!.. Потому что знал – я теперь не один!..
– Счастливый вы!.. – вытирая бегущие по щекам непослушные слёзы, тихо проговорила Капа. – К вам Богородица приходила!.. Какое же это счастье!.. А ко мне никто не приходит. Ну, то есть совсем никто… Даже во сне… Я ведь тут тоже, как в тюрьме… Только не в такой страшной, как у вас, но… Всё одно: в тёплой, уютной, сытой, но в тюрьме… Друзей у меня: Матюша да Тамарка из молочного… Да и ту я вижу через день и всего по десять минут. Разве это жизнь? – и она пригорюнилась на своей табуретке.
Павел Петрович посмотрел на брата и, словно очнувшись, сказал:
– Кстати, Пётр, а я ведь тебе свой подарок так и не вручил!.. Капитолина, вы не помните, куда я свой портфель засунул?..
Капа тут же вскочила с табуретки.
– Как не помнить?!.. Принесу сейчас, – и быстро вышла из кухни.
– Как мать? – спросил Павел.
– Не спит, – коротко ответил Пётр и осторожно попросил: – Ты бы с ней поласковее.
– И рад бы, да она, по-моему, на это не очень охотно идёт.
Вернулась Капитолина с портфелем Павла в руках.
– Вот он… Тут ваш подарок.