Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Мамка в тот день в город поехала… В исполком её вызвали. После смерти папани она за него в лесничестве начальницей осталась, и жили мы в лесу далеко от людей. Я как из школы пришла… А школа моя за три километра, в Балабанихе, находилась, и каждый день я по шесть километров туда-сюда топала… Весело. Так, вернувшись, я на комоде записку нашла: "Капа, покорми Игорька. Скоро буду". Игорёк – брательник мой. Правда, отцы у нас разные. Мой-то от пьянства сгинул, какую-то белую горячку у него нашли. А Игорьков батя на лесоповале погиб, сосной его придавило… Так Игорёк весь в него – шустрый малый такой!.. Ему и пяти не было, а в смысле сообразительности – все семь можно было дать. Одна беда: ножки у него отсохли… То есть совсем не работали… Но он так приноровился: на одних ручонках своих, как юла, по избе вертелся и даже на лавку забраться мог. Читать он в четыре года выучился и всё, бывало, просил, чтобы я ему
Она замолчала. На глаза её навернулись слёзы, но, боясь выказать слабину, она пересилила себя. Сдержалась. Никто не подгонял её, не торопил. Все понимали: нелёгкая участь на долю девчушки выпала: весь тот ужас, что шесть лет назад в лесничестве с ней случился, вновь пережить предстоит. Она сглотнула слюну, собрала в кулачок все свои слабые силёнки и продолжила:
– Сколько раз маманя мне говорила: без меня не открывай дверь незнакомым людям! Я всегда это помнила, а тут оплошала. Выглянула в окошко, гляжу, там на морозе мужичонка стоит. И такой хлипкий, такой несчастный!.. Озяб, от холода дрожит весь и просит, жалобно так, мол, дай, доченька, хлебушка, три дня не жрамши. И пожалела я его. Щеколду скинула, а за дверью… Здоровенный бугай… Под два метра… И хохочет… Увидал меня и облизнулся… "Побач, Катрон, яка гарнесенька дивчинка!.." А приятель вторит ему: "Для тебя, Малыш, приготовлена!.. Для тебя!.." И тоже ржёт!.. Только тоненьким таким голоском… Ужасно визгливым… Я пытаюсь дверь закрыть… Да куда там!.. Силёнки-то у меня не те!.. Они в избу зашли. Катрон, тот сразу в буфет полез, по комоду стал шарить. А Малыш уселся к столу, учебники мои на пол скинул и спрашивает Игорька: "Иде батя твой самогон ховае?.." А брательник мой… не знал, с кем дело имеет, и смело так отвечает бандиту: "Нельзя книжки на пол бросать! Они денег стоют…" А бандит опять заржал, сгрёб Игорька своей здоровенной ручищей, усадил перед собой на стол и опять пытает: "Иде самогон?.. Говори!.." А Игоряша… – она задрала голову вверх, чтобы не дать слезам пролиться на пол, – Игоряша и говорит ему: "Дурак ты!.." Право слово, так и сказал… Глупый…
Капа не выдержала и дала волю слезам. Они бежали по её щекам, обильные, горькие, падали на её парадное платье, на пол, но она отдалась на волю охватившей всё её существо боли и уже не обращала на это никакого внимания.
– Бандит достал ножик… Очень красивый… Кажется, "финкой" называется… Рукоятка у него вся была разноцветная: красная полоска, синяя, жёлтая, белая… Задрал Игорьку рубашонку… и… зарезал его… Игорёк не понимал, что этот дядя с ним делает… он только повторял: "Ой, не надо!.. Дяденька!.. Так нельзя!.. Ведь я живой!.." Потом повалился на стол бочком, свернулся клубочком, будто спать собрался, схватился ручонками за разрезанный животик и… затих… Золотко моё ненаглядное!.. Я бросилась на бандита… Хотела глаза ему выцарапать!.. Но не смогла… он схватил меня… содрал трусики и бросил на стол рядом с мёртвым Игорьком. Сам навалился сверху. Я задыхалась, мне было очень тяжело. Ведь он такой огромный!.. Потом было так… так больно… Света белого не взвидела… закричала… в темноту провалилась… и что он дальше со мной делал, не знаю… Глаза открываю… на полу маманя… задушенная…На шее – верёвка… Мы на ней бельё сушили… А в глазах у меня… как будто туман… Нюхнула – дымом пахнет… Грудь теснит, чувствую, задыхаюсь… По ногам кровь течёт… Гляжу, а дверь-то уж занялась… На карачках заползла в заднюю комнату, разбила табуреткой окошко и вывалилась прямо в снег… Потом вскочила и босая по сугробам бросилась прочь. Как оказалась у бетонки, не помню, будто во сне бежала. А вот "УАЗИК" зелёный помню и как дяденька бородатый меня в тулуп заворачивал тоже. Вот… Всё я, выходит, помню… – заключила она свой рассказ. – Всё, до последней чёрточки.
Она коротко вздохнула, и, усталая, опустошённая, замерла, подперев подбородок кулачком.
В гостиной было так тихо, что, казалось, можно услышать, как скребётся мышь в кладовке. Майор Петров достал из кармана брюк большой клетчатый платок и долго сморкался, и вытирал пот со лба. Многое повидал он за время своей службы в милиции: и зверские убийства приходилось расследовать, и насильников-извращенцев на чистую воду выводить, но такой страшной истории слышать ему не доводилось. Может, потому произвёл она на всех такое сильное впечатление, что рассказала её Капитолина на удивление простодушно, и в
– Всё!.. Завтра подаю рапорт, – решительно заявил Виктор Григорьевич. – Буду просить, чтобы отстранили меня от ведения этого дела.
– Что так? – удивился Алексей Иванович.
– Не могу!.. – замотал головой милиционер. – На первом же допросе я этого Малыша… – как хотелось ему пустить матерком, облегчить душу! – но… при дамах не посмел, сдержался. – Я его вот этими самыми руками задушу!.. – Для вящей убедительности он показал всем свои руки. – И тогда уже не его, а меня судить будут.
– И то верно, – поддержал его Богомолов. – Злом зла не выкорчевать.
– А чем его корчевать?!.. – взорвался милиционер. – Да неужто такого зверя, как… Малыш этот, я обласкивать должен?!.. Как в том анекдоте: Порфирий Петрович встречает Раскольникова: "Это ктой-то к нам пришёл?.. Это ктой-то бабушку топориком по головке тюкнул?.." Так что ли?!..
– Зачем же такие крайности?.. – опешил Алексей Иванович. Во-первых, он не ожидал, что милиционер читал Достоевского, а во-вторых, для него самого вопрос наказания за преступление вовсе не был таким простым и однозначным. – Я вам одно скажу: нельзя всякий раз на убийство убийством отвечать. Это ведь заколдованный круг какой-то! Мы из него вот уже сорок лет выбраться не можем. А то и поболе, ежели с декабристов или от Пугачёва отсчёт начинать. Не от того, полагаю, история Государства Российского – это, в основном, история мятежей и кровавых расправ, что русский человек обуян ненавистью и злобой к ближнему своему, а от того, что слишком рьяно справедливость искал… И чем же закончились искания эти?.. И переворот в Октябре, и все репрессии тридцать седьмого года и послевоенные тоже из тех самых корней произрастают. Вообще, большевизм – это извращённое проявление этого стремления к справедливости. Я так считаю…
Сказал и тут же смутился: с чего это он лекцию принялся читать?.. Кто его просил лезть к умным людям со своей дурацкой моралью?.. Поэтому, помолчав совсем немного, тихо добавил.
– Вот я и думаю: остановиться пора.
– Это в теории! – не согласился Петров. – А я – практик!.. Ассенизатор!.. Людское говно выгребать призван!.. Что прикажете мне с такой падалью, как этот… Малыш, делать?!.. Лекции о нравственности ему читать?!.. "Что такое хорошо и что такое плохо"?.. Нет уж, извините. Этот выродок ни одного человеческого слова не понимает. На уровне инстинкта живёт!.. А инстинкт ему говорит: хочешь есть? – укради. Не можешь украсть – убей!.. Не смог первым убить? – получай пулю в лоб. Всё до тошноты примитивно!.. И втолковать ему, что убивать и грабить нельзя – безсмысленно!.. Нет!.. Завтра же рапорт подаю!
Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и стал что-то быстро записывать. Остальные сидели и молчали, как приговорённые.
И вдруг Павел ощутил: на душе стало легко и просторно. Всё, что ещё полчаса назад казалось трагедией, похлеще шекспировских, сейчас, после рассказа Капитолины, представилось мелким, ничтожным. Как странно устроен человек!.. Чужое несчастье облегчает собственные страдания, и в сравнении с чужим горем твоё личное уже не кажется таким безысходным. Троицкий вспомнил отца Серафима и его вещие слова: "Господь никогда не даёт человеку испытаений сверх меры. Ровно столько, сколько каждый из нас пережить может. Потому со смирением принимай его волю и знай, всякому страданию конец приходит". Павел оглядел хмурые лица родных, их понурые фигуры и вдруг заговорил:
– У нас с дядей Лёшей общий знакомый есть, священник, отец Серафим. Так вот, он считает: наступил век озверения человека и не за горами приход антихриста… Если он уже не появился где-нибудь на Земле и до поры до времени затаился, своего часа ждёт. А мы к его приходу не готовы оказались… Детей своих защитить не можем. А себя – тем паче!.. Нам, например, казалось, что страшнее Гитлера зверя нет, а ведь выяснится скоро, что такие, как он, только почву для прихода главного героя готовили. Пришествие же настоящего антихриста во сто крат страшнее окажется. И Малыш этот всего лишь мелкая сошка в масштабе всемирного зла. Так…только прихвостень, не более того. Потому и ужаснулись мы все, что масштаба грядущих испытаний в полной мере предвосхитить не можем. Не в состоянии. Слепы мы… Глухи…
– Что-то мудрёно вы говорите, товарищ генерал, – возмутился майор Петров. – Какой там антихрист?!.. Есть конкретная сволочь – Тарас Григорьевич Шевчук по кличке Малыш, и я эту паскуду обезвредить должен… А то… Не дай Бог, кто-нибудь ещё в его жуткие лапы попадётся!..
– Как?!.. Как ты сказал?!.. – задохнулась в крике Валентина Ивановна. – Тарас?!.. Тараска Шевчук?!..
– Ну, да… – милиционер не понял, чем вызвана такая реакция почтенной старушки. – А он что?.. Тоже знакомый вам?..