Пётр и Павел. 1957 год

Десницкий Сергей Глебович

– Да-а… Попался ты, Тимофей Васильевич, как курица в ощип. Все-то пёрышки у тебя повыдергать могут, и останешься ты голеньким, то есть совсем, как есть: даже срам прикрыть нечем будет, – Иван был безпощаден, хотя и говорил тихо, ласково.

– Ох, не говори! – Семивёрстов в отчаянье махнул рукой. – Там у меня ещё одна бутылка заначена. Погоди, я сейчас.

– Зачем? – остановил его Алексей Иванович. – Думаешь горе водкой залить?.. Напрасный труд, не поможет. Оставь пока Василия Ивановича в покое.

– Какого Василия Ивановича? – удивился Тимофей.

– Чапаева. Кого же ещё!.. Ты, кажется, водку, что давеча купил, именно так обозвал?

– A-а!.. Гляди, запомнил!.. – рассмеялся Семивёрстов. – Молоток!..

– Тимофей Васильевич, ты меня, дурака, прости, ради Бога, – осторожно, издалека начал Иван. – Можешь не

отвечать, коли тебе мой вопрос неуместным или безтактным покажется, я не обижусь…

– Спрашивай. Чего резину тянешь?

– Скажи, ты в самом деле верил, что все твои подследственные "враги народа"?

– И этот туда же!.. Что значит "верил, не верил"? Я получал задание и старался его выполнить, как можно лучше. Вот и всё. А решать, кто виноват, а кто нет, не моё дело. Над этим пусть начальство голову ломает. Я-то здесь при чём?.. Да если бы я разок хоть на секунду задумался, с ума сошёл бы. Как пить дать. Я работал, а загадки-ребусы решать мне было недосуг, – он вдруг рассмеялся. – В кроссворде спрашивается: "Человек по горизонтали, восемь букв". Знаешь ответ?.. Покойник.

– Погоди, Тимофей Васильевич, не до смеха теперь, – Иван недовольно поморщился. – Ты лучше скажи: тебя ни разу совесть не грызла? Ведь ты сам, своей волей безвинных людей на муки, а не то и на смерть отсылал, – не унимался Иван.

– Что ты привязался ко мне?! – взъярился Семивёрстов. – Сказано было: я всего одного человека убил – Леона Ланду!.. Да и то в целях самообороны. Больше крови нет на мне!.. Нету!

– Уверен?

– Тебе что, побожиться надо?!.. Честное пионерское под салютом!..

– Не балагань, Тимофей, вопрос серьёзный. Как быть с теми, кто после твоих допросов мученическую смерть принял? Куда девать слёзы матерей, вдов, ребятишек маленьких? Ведь это ты их осиротил.

– Тебе, случаем, обвинителем на товарищеском суде выступать не доводилось?.. А то, гражданин Найдёнов, запал у вас больно строгий. Прокурорский!.. Повторяю, я честно делал свою работу… Работу! Неужели не понятно? Каждый из нас делает свою работу в этой жизни: вор ворует, сыщик ловит, следователь доказывает, судья судит, палач казнит. Я в этой цепочке – всего лишь третье звено. Дознавательное. Не более того. И не надо на меня одного вину за грехи всей системы валить. Если машина сломалась, маленький винтик не виноват, что её плохо придумали. За это с конструктора спрашивай, не с меня. Я всю свою сознательную жизнь был этим самым винтиком. И горжусь этим, если желаешь знать!.. И не смотри ты на меня так сурово и не пытай: "Винтик, а тебе не совестно, что конструкторы светлого будущего, вожди наши, столько ошибок понаделали? Как ты можешь спокойно спать, когда тысячи, миллионы людей под колёса нашей государственной машины попали?! Позор тебе, винтик! Позор!" От таких обвинений, честно скажу, винтику ни жарко ни холодно. И спит он по ночам спокойно, кошмары угрызений совести его по ночам не мучают. Да и с чего? Знаешь ли ты, прокурор мой недоделанный, что из себя эти мученики представляли? Сколько мути! Сколько дерьма в их поганых душонках до поры, до времени таилось!.. Нет, поначалу все героями пыжились себя показать: "Да как вы смеете?!.. Я в партии с девятьсот пятого!.. А я с девятьсот второго!.. Я Ленина видел!.. Я буду жаловаться!.." А поработаешь с таким революционером, извините за выражение, всего недельку-полторы, не больше, и диву даёшься, откуда в одном человеке столько говна умещается?!.. Как начнут они друг на друга помои лить!.. Вы бы протоколы допросов почитали, весьма любопытные случаи попадаются. И откуда только что берётся? Друзей, родных своих с потрохами продают, утопить торопятся. Иной раз довольно уже, улик и без того предостаточно… Куда там!.. Их уже понесло, не остановишь!.. А их письма в политбюро почитай! Или товарищу Сталину "лично"! С первых строк подивишься, до какого предела можно дойти, как низко человек пасть может! Ниже некуда! За всё время моей работы я только один раз фиаско потерпел. Леон Ланда не в счёт. Его бы я сломал в конце-концов, а вот комбриг Троицкий!.. Перед Павлом Петровичем шапку снять готов и в ножки поклониться! Большой человек, редкостный!.. И чего я с ним только не делал?!.. Весь арсенал употребил!.. И даже сверх того!.. Ничего не помогло!.. Обосрамился Семивёрстов по первому разряду!

Он замолчал, очевидно вспоминая своё поражение. Потом пробурчал себе под нос:

– Где он теперь?.. Жив ли?..

Бог весть… Хотя навряд ли…

– Жив, – тихо сказал поражённый услышанным Алексей Иванович.

– Откуда знаешь? – удивился Тимофей.

– Павел Троицкий – племянник мне. Я от него на днях письмо получил, – и достал из внутреннего кармана пиджака изрядно помятый конверт. – Вот.

– Ну-ка, ну-ка, покажи! – Семивёрстов почти вырвал из рук Богомолова письмо, раза два прочитал написанное и, отдавая конверт, поднял сияющие глаза на Алексея Ивановича. – Ты гляди – живой!.. Хотя, чего я удивляюсь? Таких, как Павел Петрович, не сломить!.. Такого мужества, такой стойкости я ни у кого не встречал!..

Радость его была неподдельной.

– А не боишься, что он тебя при встрече, как Леон, придушить захочет? – съязвил Иван.

– Пускай душит. От такого человека и смерть красна! – губастый рот его расплылся в улыбке, он прищёлкнул языком и прибавил. – Во, как жизнь людей сводит! Вы, как хотите, а за здоровье Павла Петровича я непременно выпить должен! – и, не дожидаясь возражений, скрылся за дверью своей берлоги.

Друзья остались одни.

– Что делать будем, Алёшка?.. Ты как полагаешь?

– Может, смоемся втихаря?

– Куда?!.. Нет уж, давай терпеть философские выверты Тимофея. Нам, может, явку с повинной зачтут. Тем более мы с тобой так и не узнали, что он с нами сделать хочет. А вдруг отпустит на все четыре стороны.

Неожиданно дверь из кухни приоткрылась и в узкой щели показалось испуганное лицо Дуни.

– Граждане-товарищи, вас Тимофей Васильевич к себе требует.

Когда приятели вышли из семивёрстовского убежища, стало ясно: что-то стряслось. Вся коммунальная квартира пришла в движение. Ответственные и безответственные квартиросъёмщики высыпали в коридор и взволнованным шёпотом что-то обсуждали.

– Что у вас тут стряслось? – обратился Иван к пожилой соседке.

Та картинно всплеснула руками.

– Ох!.. И не спрашивайте лучше! – она всхлипнула, но как-то уж очень фальшиво. – Елизавета Павловна… того… преставилась… Померла, значит… Отмучилась.

Дверь в комнату Семивёрстовых была распахнута настежь. Голова Елизаветы Павловны в ореоле пушистых волос покоилась на белой кружевной подушке, и выражение лица у неё было на удивление спокойное, умиротворённое. Казалось, она ненадолго задремала и тихонько улыбалась во сне чему-то своему, потаённому. Сын её – грозный следователь КГБ, приводивший в душевный трепет не одну сотню людей – стоял на коленях возле материнской кровати и, прижав к губам её прозрачную холодеющую руку, беззвучно плакал.

К двум часам ночи все формальности были закончены. Врач "скорой" поставил диагноз, из которого следовало, что смерть наступила от внезапной остановки сердца, и выдал туго понимающему, что вокруг него происходит, Тимофею соответствующую справку. Тело Елизаветы Павловны увезли в морг, и в доме Семивёрстовых образовалась тяжёлая, гнетущая пустота, возникающая всякий раз, когда из него навсегда уходит человек, долгие годы проживший здесь. Куча дорогих мелочей, милых сердцу пустяков вдруг становится совершенно никому не нужными; висящие в платяном шкафу платья ещё очень долго будут хранить едва уловимый аромат, как скорбное напоминание об ушедшем; и только на желтеющих год от года фотографиях, что висят на стенах или аккуратно вклеены в семейный альбом, останется всё та же живая улыбка, всё тот же молодой, не подвластный безжалостному течению времени жизнерадостный взгляд.

Алексей Иванович и Иван, так и не понявшие до сих пор, кто они и что им делать, сидели на диване, сложив руки на коленях, как послушные первоклассники, изредка молча переглядывались и опять замирали в ожидании, не очень представляя, как им в такой ситуации себя вести. Просто встать и уйти они не могли, но и оставаться в этом доме с каждой минутой становилось всё тяжелее и нелепей. Более дурацкое положение было трудно даже вообразить. Дуня, весь вечер помогавшая Семивёрстову, сидела за столом и, уставившись неподвижным отрешённым взглядом куда-то в пространство, тоже сидела не шевелясь И только один Тимофей, совершенно потерянный, безцельно ходил по комнате из угла в угол, вздыхал, мотал головой, что-то тихо бормотал, но что именно, понять было невозможно. Лишь изредка сквозь безсвязное бормотание прорывался один и тот же вопрос: "Как же я теперь без тебя?.. Ну, как?!.." Потом сел на стул рядом с Дуней, обхватил за плечи, уткнулся ей в плечо и захлюпал носом.