Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Пункт третий: Николаша Москалёв – закадычный друг Павла с детских лет. Правда, отец его был городским головой Боголюбова, а семьи таких людей в период репрессий страдали в первую очередь, но, если вдруг с ним и его тётушкой Натальей Семёновной ничего не случилось и они по-прежнему живут в Сокольниках, ведь бывают же исключения из общего правила, то есть шанс разузнать что-нибудь и у них. В трудную минуту Зиночка прежде всего кинулась бы к Москалёвым.
Пункт четвёртый: Лубянка и Тимофей Семивёрстов. Этот-то, наверняка, никуда не подевался – здравствует и поныне. Такие субъекты вообще непотопляемы: любую ситуацию себе на пользу обратят. Другой вопрос, позволят ли бывшему зэку копаться в архивах ГПУ и согласится ли его мучитель
И наконец, пункт пятый, последний и самый волнительный: его родовое гнездо, из которого он тайно бежал тёмной мартовской ночью восемнадцатого года и в которое так и не заглянул с тех пор ни разу. Уже одно это создавало определённые трудности. Как, спустя почти сорок лет, нагрянуть в родительский дом и… "Здравствуйте! Узнаёте?.. Я – ваш сын и брат. Шёл мимо и решил заглянуть на огонёк…" – "Но где же ты раньше был? Почему за все двадцать лет до ареста так и не решился на огонёк заглянуть?" Вполне резонный упрёк, а ответить на него нечем. Впрочем, прежде, чем такая встреча могла бы состояться, необходимо выяснить, жива ли мать Валентина Ивановна. Как-никак, а ей в этом году семьдесят четыре стукнуло! И если жива, то где обитает? По-прежнему в Боголюбове, переименованном большевиками после смерти Ленина в Краснознаменск?.. А может статься, и ещё где?.. Столько катаклизмов за эти годы случилось!.. Столько событий!.. Столько перемен!.. Революция, Гражданская война, Отечественная… Не одну семью "вихри враждебные" раскидали по белу свету, так что и концов отыскать порой невозможно.
Но у бывшего комбрига Троицкого было две зацепки: во-первых, фотография в "Красной звезде", на которой он узнал своего младшего брата Петра, а во-вторых, неожиданно нашёлся родной брат матери Алексей Иванович Богомолов, с которым Павел Петрович надеялся завязать переписку. Уж брат-то должен знать, что сталось с его сестрой и где она в данный момент живёт.
Словом, вариантов много, и завтра с утра можно начать поиски. Тем более у Автандила, как он клятвенно заверил Троицкого, ближайшие два дня совершенно свободны, и потому он предложил свой "оппель" и себя самого в полное распоряжение "товарища генерала". Стало быть, транспортом он обезпечен. А в его ситуации это весьма существенно. И слава Богу!.. А сейчас – спать… Спать!..
Он перевернулся на правый бок. Диванные пружины натужно взвыли.
– Павел Петрович, – громким шёпотом позвал Семён Окунь, и следом из-за спинки кресла-кровати показалась его встрёпанная голова. – Вы не спите или мне показалось?
– Да, не спится что-то… Мысли всякие одолели…
– И я не сплю. Но меня одна мысль точит, как червь яблоко, покоя не даёт. И давно уже… Очень хочется один детский вопрос задать, а некому. С Георгием мы на эту тему не говорили, я боялся в его глазах дураком оказаться.
– А меня не боитесь?
– Нет, не боюсь. Во-первых, вы меня совсем не знаете, а во-вторых, мы с вами завтра расстанемся и, пожалуй, больше никогда уже не увидимся, так что стесняться мне будет некого.
– Интересная у вас логика, Семён Михайлович… Спрашивайте.
– Скажите… Только честно… Вы боитесь смерти?
Павел Петрович опешил:
– Честно скажу, я как-то не думал об этом… в последнее время. Голова другим была занята. Мальчишкой, да, страшно боялся. А теперь…
Семён жутко обрадовался, что Павел Петрович не отмахнулся от него, не оттолкнул. И заговорил жарким шёпотом, торопясь, чтобы успеть всё сказать:
– И я не думал… Пока сидел, всё мечтал по ночам: эх, хотя бы месячишко… Да что там "месячишко"?.. Недельку без конвоя пожить, вольным воздухом подышать!.. А потом… И помереть не страшно… Но слаб человек и жаден!.. Как на волю вышел, какая там "неделька"?!.. Какой "месячишко"?!.. Теперь мне годы, десятилетия подавай!.. На меньшее не согласен!.. А у меня рак! Даже при самом благоприятном течении болезни мне долго не протянуть.
Милая такая, робкая… Даже жениться на ней хотел… А вторая… медсестра Клава… в шарашке… Но об этом даже вспоминать не хочется… Без любви, без ласки… Как скоты!.. И того хуже… Она всем желающим себя предлагала, и я… не утерпел. Испоганился… А в результате что получается? Ноль с минусом, а не жизнь. Вроде дали, как младенчику, пустышку пососать, чтобы не орал слишком, добропорядочных людей не тревожил… И вот выпустили Семёна Окуня на свободу: хочешь, Семён, сызнова жить начать?!.. Очень хочу!.. Ха-ха-ха!.. Шиш тебе!.. Гляди, за воротами зоны костлявая стоит, тебя дожидается!.. Я отбиваюсь: не хочу!.. А она торопит: нет, милый, давай поторапливайся, что-то зажился ты на этом свете, поскорее закругляйся!.. Одному вам признаюсь: я её страшно боюсь. До дрожи. Наверное, как и вы, в детстве… Как подумаю, что очень скоро меня здесь совсем не будет… Жуть какая-то!.. Жуть!.. Бррр!.. Не могу!.. Не хочу!.. – он задохнулся в жестоком, выворачивающим его наизнанку кашле.
Павел Петрович был поражён. Первый раз в своей жизни он столкнулся с человеком, который так вот простодушно поведал ему о самом великом из всех страхов людских – о страхе смерти. Семён откашлялся. Отдышался и уже спокойно, без судороги спросил.
– А вы как?.. Не боитесь?.. Или всё-таки тоже?.. Скажите, мне очень важно знать: я один такой урод, или с другими нечто подобное происходит…
Павел Петрович совсем растерялся: он не знал, что ответить. Отмахнуться от этого по-детски наивного вопроса он не мог. Утешить – безполезно. И как?!.. Объяснить?.. Что можно объяснить насмерть перепуганному человеку?.. Вот незадача!..
– Вы, конечно, в Бога не верите? – вдруг спросил он.
Окунь даже обиделся:
– Товарищ Троицкий!.. Мы с вами взрослые, образованные люди… Какой Бог?!.. Тот, что в церкви на дощечке нарисован?
– Положим, не на дощечке, а на иконе, – подобная фамильярность по отношению к Богу задела Павла Петровича. – И не нарисован Он вовсе!.. Бог живёт… внутри нас. В душе каждого человека… – Троицкий не понимал, почему перед этим встрёпанным человеком с его пугающей категоричностью он чувствует себя таким слабым, безпомощным. Глупость какая-то!.. И поэтому, наверное, прибавил совершенно некстати. – По крайней мере, должен жить…
– Это не по мне, – сказал как отрезал тёзка Будённого. – Я в душе был и навсегда останусь свободным человеком. Без волшебных сказок и старушечьих предрассудков.
И тут Павел Петрович завёлся! Даже на "ты" с Окунем перешёл!..
– Свободным?!.. Да какая же это свобода, если ты каждую ночь трясёшься от страха?!.. Ах, помру!.. Ах, не могу!.. Не хочу!.. Спасите!.. Я готов утешить тебя, несчастного, безнадёжно больного, только как?!.. Скажи!.. Чуда не произойдёт, ты умрёшь!.. Рак твой не исчезнет по мановению волшебной палочки, он будет разъедать тебя изнутри, пока не сожрёт совсем! Не сегодня, так через месяц, через год! Какая разница? Все мы смертны: и у тебя, и у меня одно последнее пристанище на этой земле – могила. Какое же тут может быть утешение?!.. – и только в это мгновение Троицкий сообразил, с кем, в какой ситуации он говорит, и устыдился резкости своей… – Я погорячился… Простите, если можете!.. Одно скажу свобода только там, где нет смерти. То есть с Богом… А стало быть, и страха, ужаса этого нет… Без веры человек одинок, а потому безпомощен… Беззащитен… Я так думаю… Не сердитесь на меня…