Пётр и Павел. 1957 год

Десницкий Сергей Глебович

– Не надо, Тимофей Васильевич… Я, пожалуй, пойду…

– Сиди! – приказал Семивёрстов. – Я тебя сегодня никуда не отпущу!..

– Так ведь люди же тута… Что подумают?..

– Люди?.. Какие люди?.. – мутный взгляд его уперся в гостей, сидящих на диване; он про них совершенно забыл. – A-а!.. Вы ещё здесь?.. Не ушли… Это хорошо… Я что хочу сказать?.– он нахмурился так, словно силился вспомнить что-то очень важное, существенное, и никак не мог. – Да… О чём это я?.. Ну, конечно, об этом! Всё об одном!.. Она мне другом была! Понимаете?.. Не родительница, нет! Друг!.. Настоящий! И по правде сказать, единственный!.. Таких ещё поискать!.. Отца своего я совсем не знал, то есть абсолютно. А Василий Михайлович Семивёрстов отчим мне… Но это только формально, а по сути – он мой настоящий отец… Именно он!..

И Тимофей, путаясь и сбиваясь, рассказал притихшим приятелям и соседке Дуне историю жизни своей матери, троюродной внучки

Ивана Андреевича Крылова Елизаветы Павловны Семивёрстовой.

Своего биологического отца он, действительно, не знал: ни фамилии, ни имени-отчества, даже фотографии его ни разу не видел. Мать не выносила разговоров о нём, а если случалось нечаянно упомянуть бывшего мужа, то называла его только в третьем лице – "он". Потомок какого-то знатного рода, страстный игрок и мот, "он" застрелился в Монте Карло, когда сыну его и трёх лет не исполнилось. После "его" смерти оказалось, что "он" проиграл в казино не только все наличные деньги, но также имение в Орловской губернии, конный завод, дома в Орле и Москве, фамильные драгоценности, не говоря уже о прочих "мелочах". Таким образом, семья его оказалась без каких бы то ни было средств к существованию и в буквальном смысле слова на улице. Если бы не бабушка Оля, судьба четвероюродного праправнука нашего великого баснописца оказалась бы более трагичной. Бабушка приютила несчастных родственников, выделив им в своей огромной московской квартире на Мясницкой отдельную комнату и первое время, пока Лиза не стала самостоятельно зарабатывать, давая уроки игры на фортепьяно в купеческих семьях, позволяла дочери и внуку столоваться за свой счёт. В этой же квартире жили ещё три маминых сестры – тётя Капа, тётя Груня и тётя Клёпа. Так случилось, что все они оставались старыми девами, и за это люто ненавидели "младшенькую", которая в семнадцать лет сумела так "удачно" выйти замуж. А они, наделённые не меньшей привлекательностью и прочими достоинствами, оставались на бобах. И после того, как у "Лизы-подлизы" случилось такое несчастье, испытывали почти физическое наслаждение. Желание напакостить ей превратилось у них в самую настоящую манию, и поэтому, когда Тимоша немного подрос и мог уже достаточно хорошо соображать, они с наслаждением рассказали мальчику о похождениях его отца. Тимоша, естественно, очень расстроился, побежал к маме и, рыдая, рассказал ей о том, что поведали ему тётушки. Лиза устроила злыдням-сестрицам страшный скандал, но было уже поздно: мальчик узнал всю правду о своём отце, и скрывать от него что либо стало безсмысленно. Поэтому Елизавета Павловна запретила сыну даже думать о "подлеце, который сделал их несчастными". Тимоша всегда был послушным мальчиком, но этот наказ матери исполнить так и не смог. Как ни старался, но мысли об отце почему-то всё время лезли ему в голову, особенно по вечерам, когда он укладывался спать. Отец представлялся ему блестящим офицером, с закрученными усами и гремящей шашкой на боку, точь-в-точь, как у квартального надзирателя Афендикова, и было до слёз обидно, что не может он пройти вместе с папой по улице, чтобы все соседские мальчишки лопнули от зависти. И Тимофей сильно страдал.

Революция сломала миллионы жизней по всей России. Семья потомков бабушки Лермонтова не стала исключением. Нет, поначалу было даже интересно: далёкие выстрелы по ночам, шумные демонстрации, люди с красными бантами на груди и красными флагами в руках… Медь духового оркестра!.. "Вихри враждебные веют над нами…" Но, когда эти люди с красными звёздами на фуражках посреди ночи пришли к ним домой и что-то долго искали, вывалив на пол содержимое всех шкафов и комодов, первый раз стало по-настоящему страшно. Мужчин в доме бабушки никогда не было, защитить пятерых несчастных женщин и пятилетнего парнишку было некому. И все они дружно дрожали от страха, забыв прежние распри и былую неприязнь друг к другу, потому что появился новый объект для их лютой ненависти – советская власть. А потом стало совсем плохо – наступил голод. Первой в самом начале восемнадцатого ушла бабушка Оля, потом с поразительной регулярностью, через каждые два месяца, все мамины сёстры. Одна за другой. И Лизу с сыном ждала та же участь, если бы однажды не упала она в голодный обморок прямо на улице в очереди за хлебом. Когда очнулась, первое, что увидела, встревоженные ярко-синие глаза склонившегося над ней мужчины в кожаной куртке с парабеллумом на боку. Это и был будущий отчим Тимофея – Василий Михайлович Семивёрстов. Он привёл Лизу в чувство, проводил домой, и с этого дня они стали встречаться почти каждый день. Как писали в любовных романах конца девятнадцатого века и которые так любила читать бабушка Оля: "Любовь налетела, как вихрь, и заставила их сердца биться в унисон!.." Да, не смейтесь, пожалуйста, это была самая настоящая любовь с первого взгляда!.. Через пару недель Василий Михайлович приехал на Мясницкую с огромным сундуком, покидал туда Лизины

вещи и отвёз её с сыном к себе. Ему дали комнату в освободившейся квартире на Сретенке, и с тех пор Семивёрстовы жили здесь. Василий Михайлович устроил Лизу на работу в "чрезвычайку", где она быстро сделала карьеру и уже через полгода работала в комиссии ВЧК по делам безпризорных. Мать с отцом никогда не регистрировали свой союз, но жили дружно, весело, и, когда в двадцать девятом Василия убили в перестрелке с бандитами, у бедной Лизы опять возникло ощущение, что жизнь кончена. Но товарищи отца не бросили их на произвол судьбы. Сначала Тимофея устроили в школу милиции, а потом взяли на работу в ГПУ.

– Вот таким образом я пошёл по стопам родителей, и, наверное, про меня можно сказать: «потомственный чекист», – закончил Семивёрстов свой рассказ.

Он замолчал и тупо стал разглядывать розовые цветочки по голубому полю клеёнки, лежащей на столе. Алексей Иванович вопросительно взглянул на Ивана. Тот кивнул головой: мол, знаю, что делать, погоди, не торопи меня, и после довольно продолжительной паузы осторожно спросил Семивёрстова:

– Тимофей Васильевич, а с нами как?.. Ради Бога, определи ты наш статус. Кто мы такие с Алексеем Ивановичем? Задержанные, подозреваемые или обвиняемые?.. А то как-то неуютно нам пребывать в неизвестности…

Семивёрстов с трудом оторвал взгляд от цветастой клеёнки.

– Кто такие? – спросил зло, сквозь зубы, и в его интонации прозвучала плохо скрываемая угроза. – Сучары вы поганые, вот кто!.. – После этого грязно выругался и заорал, шарахнув кулаком по столу. – Вон!.. Вон из моего дома!.. Подонки!.. Ублюдки!.. – и опять нецензурная брань выплеснулась из его губастого рта. – Я им жизнь свою рассказал!.. Душу открыл!.. А они!.. Их, видите ли, статус сраный интересует!.. Вон!..

Долго уговаривать приятелей не пришлось. Они быстро встали, вышли за ситцевую занавеску, моментально оделись и, пристыженные, очумевшие ото всего происшедшего с ними за этот вечер, покинули "потомственного чекиста", как им тогда казалось, навсегда.

19

Хлопнула входная дверь, и в прихожей раздались приглушённые голоса.

– Кэто, кто пришёл?! – Ираклий нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

– Сейчас, отец! – послышался взволнованный голос Екатерины, и через минуту она ввела в комнату коротко стриженного, очень худого человека, которому на вид можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят, и даже больше. Измождённое, обветренное лицо его с глубоко запавшими глазами, резкие складки у крыльев носа и худые щёки выдавали в нём человека, много пережившего.

– Здравствуйте, товарищи! – неожиданно официально поздоровался вошедший со всеми, затем обратился к старейшему. – Товарищ Гамреклидзе, если не ошибаюсь?.. Ираклий Багратионович?

– Зови меня просто Ираклий, старик сжал кулаки и ещё дальше откинул назад свою седую голову. – Мы, грузины, не привыкли, чтобы нас по имени-отчеству величали. Договорились?

– Я попробую, – пробормотал пришедший.

– Что ж, попробуй. Это только сначала трудно старика без отчества называть. Скоро привыкнешь. А тебя как зовут, генацвале?

– Семён Михайлович, – ответил гость, но тут же спохватился. – То есть Семён. Просто Семён.

– Нет, не просто, а почти маршал Будённый, – улыбнулся старик. – Авто, познакомь нашего дорогого гостя с остальными.

Автандил сначала представил Семену Павла Петровича, затем тётю Катю и, наконец, представился сам.

– Кэто, дай дорогому гостю умыть руки с дороги, усади за стол, – распорядился Ираклий. – Чувствуй себя, дорогой Семён Михайлович, как дома.

– Да, да, конечно… – бедный тёзка Будённого явно чувствовал, что находится не в своей тарелке.

С ним повторилась та же процедура, что и с комбригом Троицким, с той только разницей, что с приходом нового гостя в доме возникла трудно объяснимая тревога, и омовение рук уже не производило впечатления торжественного ритуала.

– Авто, поухаживай за дорогим гостем. Прежде, чем мы разговаривать станем, ему с дороги подкрепиться надо. И вина Семёну Михайловичу налей…

– Я не пью совсем, – попробовал возразить тот, но старик не дал ему договорить.

– Я тоже не пью… Так, как некоторые это понимают. В доме Ираклия Гамреклидзе вино не алкоголический напиток, а источник радости и веселия. Впрочем, я не настаиваю, Семён. Не хочешь – не пей.

Тётя Катя и Автандил с двух сторон принялись ухаживать за гостем, а он, невыносимо страдая от такого внимания к себе и без конца повторяя "Спасибо!.. Спасибо!..", в полной тишине принялся за еду. Попробуйте проглотить хотя бы один кусок за столом, где никто не ест, а все молча смотрят тебе в рот и с нетерпением ждут, когда ты, наконец, закончишь жевать и приступишь к тому, зачем пришёл в этот дом.

Чуть не подавившись очередным куском бастурмы, тёзка Будённого отложил вилку в сторону и взмолился о пощаде: