Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Ночью проехали Минск, а ранним утром уже в Молодечно поползли по составу тревожные слухи, среди которых чаще всего повторялось грозное слово "война". Здесь поезд по расписанию должен был стоять 15 минут, и Алексей выскочил из вагона, чтобы разузнать обо всём подробней.
Налёт фашистских самолётов на вокзал в Молодечно длился недолго: десять минут, не больше, но, когда Алексей выбрался из-под обломков рухнувшего на него газетного киоска, вокруг дымились воронки, а вместо вагона, в котором ждали его его девочки, нелепо торчала на рельсах груда искарёженного металла.
"Аня!..
Кое-как на попутках Алексей добрался до Минска, бросился в ближайший военкомат с одной-единственной просьбой: "Отправьте на фронт!" Везде царила страшная неразбериха, жуткая паника, если не сказать истерия. Никакого фронта не было и в помине, но Алексею, несмотря на его совсем непризывной возраст – 49 лет, дали винтовку и вместе с тремя такими же случайными людьми отправили охранять какой-то завод. Как могли 4 человека это осуществить, никого не интересовало, тем более, что охранять уже было нечего, – завод, вернее то, что от него осталось, лежал в руинах. Отважная четвёрка решила пробираться на фронт самостоятельно.
Так получилось, что на этот раз Алексей воевал с фашистскими войсками с самого первого дня нападения Германии на Советский Союз.
Вопреки всем статистическим раскладкам, гвардии рядовой Богомолов не погиб ни в первый, ни во второй, ни даже в трёхсотый день войны. Трижды был ранен, два раза – смертельно, но выжил, и, сколько не искал смерти, так и не сумел найти её.
В самом конце своего ратного пути, в госпитале, он встретил свою последнюю позднюю любовь – Наталью, но так получилось, что увидеться им после войны не пришлось, и Алексей поставил на своей личной жизни жирный крест.
Вернувшись после госпиталя в Москву, он обнаружил в своей комнате совершенно чужих людей, которые выезжать с занятой ими жилплощади вовсе не собирались. Спорить, а тем более судиться да рядиться с ними инвалид Великой Отечественной войны Богомолов не стал. Ещё в госпитале Егор Крутов, сосед по палате, рассказал ему об отце Серафиме, и Алексей наудачу, даже не списавшись и не испросив позволения, приехал в Дальние Ключи, зашёл в храм к отцу Серафиму и остался здесь навсегда.
– Чудак человек, что же ты батюшке не пожалился? – Иван был искренне удивлён. – Неужто полагаешь, не понял бы он тебя?!..
– Ему и без меня не сладко приходится. Я вообще удивляюсь, как может человеческое сердце столько чужого горя в себя вместить?!.. Ведь он один за всех нас перед Ним в ответе.
– Ошибаешься, за исповедью отец Серафим не одинок. Ему сам Господь помогает.
Этот разговор состоялся у них в первый же вечер, а потом, о чём только не переговорили!.. Засиживались допоздна, далеко за полночь, и, если бы можно было, Алексей бы и спать не ложился вовсе. Кончилось его одиночество!.. Надолго ли?.. Но так не хотелось, чтобы оно возвращалось. Вот и сейчас, внося кипящий самовар в избу, Алексей с тревогой ожидал: а вдруг Иван опять заговорит о своём уходе.
Сели за стол.
"Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении,
Солёные рыжики в сметане, горяченькая картошечка, густо посыпанная зеленью укропа и петрушки, сваренные вкрутую яички, солёные огурчики и помидорчики в одной миске с квашенной белокачанной капусткой, свежие ломти ржаного хлеба, жёлтое сливочное масло и белый оковалок домашнего творога – настоящий пир для двух мужиков. Втайне Алексей полагал, что, может, хоть этим удастся удержать дорогого гостя. Не зря же с раннего утра обходил соседских бабок, выпрашивая у них всю эту роскошную снедь для своего гостя.
– Ты не обижайся, Алёшка, но вот позавтракаем, и уйду я от тебя. Хватит. А то, словно в синатории каком загораю. Не привык я бездельничать. Пора мне.
Алексей вздрогнул, как от удара: этих слов он пуще других боялся. Коротко взглянул на Ивана и снова уткнулся в свою тарелку. И уже завтрак был не в радость, и опять навалилась на сердце тоска.
– Я понимаю, – только и смог выдавить из себя, ковыряя вилкой ни в чём не повинные рыжики.
– Ничего ты не понимаешь. Со старцем Антонием поговорить надо. Два года у него не был. А это всё одно, что два года спёртым воздухом дышал. Ей-ей!.. Ты когда-нибудь слыхал о нём?
– Отец Серафим говорил как-то, но… мельком… вскользь.
– Почему бы это?.. Они в одно время и в семинарии учились, и потом вместе на Афоне были… Хотя в нашей стране иной раз промолчать полезней бывает. Но тебе скажу: удивительный человек Антоний!.. Таких теперь, почитай, и не осталось вовсе. Прежде Русь старчеством славилась, а ноне… – он горько вздохнул. – Помяни моё слово: лет эдак через 20 ни одного старца на Руси не отыщется. Вымрут, всё к тому идёт. И будут люди наши бродить по голой земле сирые, безприютные.
Иван прикрыл глаза рукой и надолго замолчал.
– А этот старец чем знаменит? Какими чудесами? – осторожно спросил Алексей. – У нас в Ближних Ключах бабка одна живёт – Агафья. Так она, говорят, любую болезнь вылечить может. Травками, маслом лампадным да водой родниковой. Ну, и молитвой, конечно…
– Старец Антоний, Алёша, не знахарь и не чудотворец. Он душу человеческую лечит. Случалось и ему, конечно, хворь облегчить, но главное не телесное здравие, а душевное. От душевных недугов вся немощь наша телесная. Как полагаешь, мир, что вокруг нас, хорош?
Алексей усмехнулся:
– Куда как "хорош"!..
– А что увидел Господь, когда сотворил его? Помнишь, как в Ветхом Завете об этом сказано?..
– "И увидел Он, что ЭТО хорошо".
– Вот!.. Вот!.. И вдруг плохо стало. С чего вдруг?
– С чего? – эхом повторил Алексей.
– А оттого, мню, что человек в этот мир пришёл и, вместо того, чтобы жить по Его законам, стал свои порядки на земле устанавливать. А ведь сказано: "Без Меня не можете ничего". Но мы все такие умные, такие учёные!.. Мы всё сами осилим!.. И осилили: вместо райского мира, вышла карикатура, а вместо человека, подобного самому Господу, нарисовался шарж.