Петровские дни

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

— Духовная ваша.

— Стало быть, половину в монастыри Господу Богу, а половину Земфире Турковне. А тебе, единственному родственнику и крестнику, — вот что!..

И князь подставил палец под самый нос Сашка.

— Тебе не обидно? — спросил он.

— Нет, дядюшка! — добродушно ответил Сашок.

— Почему же?

— Ведь всё оное ваше и воля ваша! Да и как же вы мне что оставите, когда вы меня с рождения и не знавали? А в монастырь отдать — дело богоугодное. А особе завещать, которая при вас давно состоит и вас, полагательно, любила и теперь всё-таки

любит, тоже совсем справедливо, — так как же мне обижаться-то?

— Ах ты, воробей, воробей! — вздохнул князь; он протянул руку, погладил Сашка по голове, затем взял у него лист из рук и выговорил; — Ну а вот это ты поймёшь или не поймёшь?

И князь, держа лист обеими руками у самого лица племянника, медленно и как бы аккуратно разорвал его на четыре части, потом на мелкие кусочки, а затем бросил на пол.

— Вот тебе! Какие Александр Алексеевич Козельский умеет колена отмачивать и фокусы показывать. Коли теперь я вдруг возьму да помру, что будет? Как, по-твоему?

— Не знаю, дядюшка!

— Как не знаешь? Да что же ты, совсем малый ребёнок? Ведь ты мой единственный родственник и к тому же родной племянник… Ну?

— Что ну-с?

— Да ведь всё же твоё будет!

Сашок глядел дяде в лицо и молчал.

— Чего же ты не радуешься?

— Да что же, дядюшка? Ведь это когда ещё будет! — спокойно произнёс Сашок.

— А-а, вон как! Так ты бы желал, чтобы я сейчас околел? Ай да крестник!

— Что вы? Бог с вами! — воскликнул тот.

— Потерпи, брат! Ещё лет десять проживу, а больше-то и трудно. Мы, Козельские, недолговечны. По крайности, теперь знай, что ты — мой единственный наследник. Ну а состояния-то у меня побольше того, что думают и толкуют люди. А если это всё так приключилось, то спасибо скажи Земфире… Это всё она…

— Как же Земфира? — тихо протянул молодой человек, совершенно поражённый.

— Так. Уж очень она постаралась, чтобы ты моим наследником оказался.

— Вот никогда не думал! — воскликнул Сашок. — Ей-Богу, не думал! А я, дядюшка, грешен, совсем не так думал. И уж если на правду пошло, то я вам доложу, что я совсем, как дурак какой, судил её. Я ещё вчера думал и с Кузьмичом толковал, что она меня хотела хитро так из вашего дома выжить. Не враждой и не таким поведением, как бы вот эта княгиня Трубецкая. А напротив, соблазнить хотела всячески, а затем так ласково да тихо обнести пред вами, свалить всё на меня и выкурить отсюда! А она вот что! Это я, выходит, пред ней виноват. Кругом виноват!

Князь, выслушав, стал смеяться звонким, добродушным смехом.

— Да ведь кто со стороны тебя послушает, — произнёс он наконец, — то прямо подумает, что ты дурак, отпетый дурак! А это будет неправда. Ты совсем не то… Ты доверчивый по честности своей. И простомыслие твоё — на честности зиждется… Ну а теперь слушай: никому ни слова о том, что читал здесь, и о том, что потом вышло. И Кузьмичу ни слова. Ну, ступай.

Когда Сашок уже выходил, князь крикнул:

— Стой! Забыл сказать. У нас в воскресенье здесь гости. Покажу тебе, что обещал. Картёж и игорных мерзавцев.

XX

—

Как ни верти, всё одно выходит! — думал и говорил сам себе вслух Кузьмич по десяти раз за час времени. А длилось это целый день. — Как ни верти — или умница, каких мало на свете… или совсем пень, чурбан… Или совсем благополучие, или всё вверх пятками… Да, умник или пень?!

И старик всё не мог решить этой задачи. А называл он так себя же. Себя он спрашивал: умно ли он решил поступить и будет ли полный успех. Или он, поспешив, глупость сделает, и всё пропадёт от спешки.

Дело в том, что старик решался на отчаянное средство, на нечто неслыханное и невиданное. Причин для такого удивительного поступка было много. Прежде всего было позднее соображение, что мир питомца с дядей принесёт, пожалуй, несчастие. Большое знакомство, разъезды по Москве и при этом "аграматные" деньги, полученные от дяди, почти преобразили питомца его, и он окончательно "отбился от рук"!

Как старик ни просил своё "дитё" ездить к Квощинским, где барышня "помирает от любви", Сашок только два раза заехал к ним, и один раз, правда, провёл целый вечер. Так как было много гостей, играли в жмурки и горелки, то было очень весело… Но Таню всё-таки он находил: "Ничего. Что же? Девица как девица".

А это отношение питомца к избраннице старика бесило его, так как он надеялся, что Сашок скоро будет без ума от "ангела и херувима".

Наконец, Кузьмич вдруг узнал, что "дитё" было уже три раза в семействе какого-то князя Баскакова, и, справившись, узнал, что князь этот картёжник, разорившийся кутила и запивающий, жена его чистая ведьма, а дочь их, привлекающая Сашка, на прошлых святках одевалась форейтором, ездила по комнатам верхом на стуле и, наконец, подвыпила, веселясь с своими горничными. "Вот тебе и княжна?!" И Кузьмич, перекрестясь, решил спасти "Сашунчика" от барышни-форейтора и от всяких иных бед, которые грозят теперь благодаря примирению с дядей.

Он знал своего питомца с самых первых мгновений его появления на свет Божий, знал лучше, и судил вернее, чем, казалось, самого себя. И на этом знании нрава Сашка старик и основал своё "редкостное", как сам он мысленно соглашался, предприятие. "Надо так подстроить, чтобы вышло, как поленом по голове!" — решил он.

Старик зашёл опять в Кремль помолиться мощам святых угодников. Затем прямо направился к Квощинским и, посидев с Марфой Фоминишной, объяснил, что желал бы повидать барина Петра Максимовича, чтобы "словечко закинуть", крайне важное.

Разумеется, он был тотчас позван к барину и, конечно, сам не подозревал, какого искусного лицедея изобразил собой.

Кузьмич объяснил Квощинскому, что надо решить простое дело, которое становится всё мудрёнее. Его питомец "помирает от любви", из-за Татьяны Петровны "сна и пищи лишился", и если пойдёт дело эдак, то он может и "свихнуться".

Квощинский, конечно, при таком известии просиял, но, однако, стал допрашивать и советоваться.

— Что же тут делать?

— Помогите, Пётр Максимович. Разрешите всё, — взмолился старик. — Мой молодец захворать смертельно может.