Пейзаж с падением Икара
Шрифт:
Дыхание сбилось, суставы ломило, но я с каким-то детским упорством продолжал размахивать палкой. Добравшись до очередного исполинского ствола, я остановился, заметив в сугробе человеческие следы — они сворачивали вправо и исчезали за кустом шиповника. Минуту я смотрел на них, собираясь с мыслями; мне стало интересно. Преодолев колючие иероглифы ветвей, я двинулся дальше, стараясь наступать ровно в отпечатки чужих ног, дублируя владельца.
Пунктир следов оборвался через пару километров на берегу реки, бежавшей вниз по склону, еще не скованной льдом. Я огляделся,
— А-у-у! Есть кто живой?!
Тишина; снежная шапка бесшумно упала с ближайшего дерева.
Развернувшись, я побежал по оттискам в обратном направлении, рассчитывая выяснить, откуда взялся мой таинственный лесной спутник. Эта игра в следопыта, впрочем, быстро меня утомила. Еще и брешь в зубе снова начала пульсировать, вернулся привкус старой марли. Я дошел до дороги, по которой иногда проезжали машины, освещая фарами зернистый асфальт. Дальнобойщик (смельчак с гусарскими усами) подкинул меня до вокзала, где я купил билет до дома.
К своему месту мне удалось протиснуться с трудом — вагон был так туго набит людьми, что, казалось, стоит чихнуть, и он лопнет. Даже запахам было тесно: воняло псиной, несвежим дыханием, сырой одеждой. Я сел у окна и всю дорогу делал вид, что смотрю в него, хотя ничего и не мог разобрать в немногословной темноте. Повалил снег с дождем; потом еще и с градом — он гулко грохотал по крыше, мокрой ватой налипал на стекло.
Рядом сидел старик с бородой, похожей на пучок спутанных медных проводов. Он шелестел газетой и постоянно спрашивал, толкая окружающих:
— Нидерландский живописец, автор картины «Обращение Савла», восемь букв, вторая «р».
Но все молчали; даже те, кто знал ответ. Ведь теснота, сказать по правде, не очень-то сближает.
Я достал блокнот и попытался ухватить карандашом его корявый иссохшийся профиль.
— Птица без крыльев, четыре буквы, — бормотал он, наверняка прекрасно понимая, что ответа не дождется; и тут же отвечал: — Икар! — и хрипло хохотал.
Сырое небо за окном сменилось вдруг тесным гремящим мраком туннеля; а после — снова ливень, град и стук колес.
Старик не унимался — ему делали замечания, просили помолчать, но он упорно продолжал давить на нервы. Мое терпение иссякало — и, чтобы не сорваться, я встал, взял пальто и вышел — а остаток пути провел в тамбуре, прижавшись лбом к холодному стеклу и вспоминая следы на снегу. Кто же, все-таки, их хозяин? И куда он делся?
***
Дождь кончался, но мелкие капли его еще искрами сверкали в дрожащих желтых ореолах фонарей. Перрон поблескивал отражениями в замерзающих лужах.
Я вышел из вагона и направился к вращающейся двери вокзала. Градины хрустели под ногами, как битое стекло.
В зале ожидания сидел бродяга в рваном плаще и играл на флейте. Я остановился и минуту слушал, пытаясь
— Так-так. Это здесь откуда?
Еще пошарил вдоль подкладки, прекрасно помня дырку по шву — но вместо нее обнаружил помятый лист бумаги. И только тут заметил, что воротник у этого пальто коричневый — а не серый, как у моего.
— Вот дурень-то!
Поезд тем временем трогался; земля задрожала.
— Погодите! Ошибка!! — застряв на пару мгновений внутри капсулы вращающейся двери, сделав лишний круг, я выпал обратно на перрон и рванул за вагоном, нелепо оскальзываясь, как ребенок на катке. Из полутьмы вагонных окон за мной наблюдали желтые лица, кто-то даже помахал рукой.
Локомотив разогнался и вскоре скрылся за лесополосой. Где-то там внутри него ехало мое пальто — и мои последние деньги в его внутреннем кармане.
***
Олег Фомич Чревато был очень приветливым человеком. Даже слишком. Только один недостаток смазывал общее впечатление: говорят, раньше он мастерски играл в покер, но потом пережил инсульт, и теперь его перегревшийся мозг вместо карт тасует воспоминания. Склероз прогрессирует: старик путает лица, не помнит постояльцев, а потому для каждого пришедшего всегда устраивает экскурсию.
— Добро пожаловать! — говорит он, вскинув руки. — Позвольте, я покажу вам здесь все.
У него лицо спившегося священника (отличный экспонат для моей коллекции); плечи посыпаны перхотью; карманы его всегда набиты мелочью, и он позвякивает монетками на ходу, как свинья-копилка; каждый раз, демонстрируя мне убранство моей собственной квартиры, он большим пальцем потирает висок, словно пытаясь настроить резкость мышления.
Вот и сейчас все повторилось.
— Здесь у нас кухня! — сказал он, указывая на дверь в ванную. Прошел чуть дальше, открыл кладовку и исчез там; через минуту вышел и, виновато улыбаясь, пробормотал: — А этой двери здесь раньше не было, — снова заглянул туда и облегченно выдохнул: — Точно. Кладовая.
Мы зашли на кухню, и, указав на холодильник, Олег Фомич сказал:
— Вот газовая плита. Одна конфорка плохо работает, поэтому ей лучше не пользуйся, не то взлетишь на воздух.
— А какая именно?
— Что-что?
— Какая конфорка плохо работает?
— Да бох ее знает! Не помню, — открыл холодильник, прищурился от яркого света и сказал: — Пон-нятно, — закрыл и огляделся. — Эй, а где холодильник? — опять открыл дверцу, прищурился. — А, вот же он, — ткнул пальцем. — Это холодильник!