Пейзаж с падением Икара
Шрифт:
И, помолчав секунду, он отвесил мне третий — самый мощный — подзатыльник.
— А это за что?
— Бог любит троицу.
— Отлично. А теперь, когда мы закончили с рукоприкладством, может ты объяснишь, зачем тебе револьвер?
— Какой револьвер?
— Тот, что в левой руке.
— А? А-а-а, ты об этом? Это кольт.
— И зачем он тебе?
Дядя удивленно посмотрел на хромированную поверхность ствола, словно и сам забыл о его предназначении, потом вдруг затряс головой.
— Ой, что-то мне поплохело. Пойду-ка я прилягу. Где у тебя тут комната для гостей?
Похрамывая,
— Ты не ответил на вопрос, — сказал я. — Зачем он тебе?
— Кто? Кольт? А, это доказательство.
Пауза.
— Доказательство чего? — Тишина. — О господи! — я схватился за голову. — Когда ты пьян, с тобой невозможно разговаривать.
— Я не пьян, я утомился. Я и выпил-то всего рюмку, остальное разлил. У тебя там пятно на кухне, на полу. Надо стереть, а то след останется.
Я почувствовал такую усталость, что потерял всякое желание разговаривать с дядей; просто махнул рукой и вышел из спальни, хлопнув дверью.
— Это кольт Андрея, — донесся приглушенный голос.
Помедлив, я открыл дверь и заглянул в темноту.
— Что?
— Кольт нашли при нем, когда он умер.
Я подошел к тумбе, взял бутылку и сделал глоток. Пойло горечью ожгло горло, и я закашлялся.
— Господи, какая гадость!
— Ты вроде бросал, — заметил дядя.
— Ага, и щас опять брошу.
Метнувшись к окну, я открыл форточку и выкинул бутылку. Раздался звон — и лай собаки. Я хотел сказать что-то, но молчал; просто смотрел в окно, на блестящие в свете луны осколки и лужу на асфальте, похожую на ртуть.
— Ты уж не злись, — сказал дядя, — но я тут оглядел каморку, пока тебя не было. Шкаф под завязку забит твоими эскизами.
— Да, я в курсе.
— А чем ты вообще на жизнь зарабатываешь?
— Какая разница?
— Чистое любопытство. Мы ведь не виделись уже сколько? Шесть лет? Семь?
— Тебе правда интересно?
— Не особенно. Но если ты начнешь рассказывать, я сделаю вид, что слушаю внимательно.
Я помолчал, глядя в окно, собираясь с мыслями.
— После Академии я долго работал реставратором картин при галерее. Но это скучно — такое дерьмо приходилось восстанавливать! Поэтому я стал экспертом по ОППИ.
— О-Пэ-Пэ-что?
— Это я так называю: ОППИ — определение подлинности предметов искусства. На самом деле — просто оценщик. Мои клиенты, как правило, богатые коллекционеры. Прежде чем купить картину, они хотят удостовериться, что это не туфта. Иногда для проверки подлинности нанимают сразу трех экспертов — и лишь после того, как все трое, независимо друг от друга, подтвердят подлинность полотна, сделка оформляется. Вообще-то и одного эксперта было бы достаточно, но коллекционеры, как правило, жуткие параноики.
— И много платят эти жуткие параноики?
— На жизнь хватает.
— Да, я заметил. А почему ты свои картины не выставляешь и не продаешь? Ты ведь мечтал стать художником.
Я отмахнулся от его вопроса и задал свой:
— Зачем ты приехал?
В темноте вспыхнул и погас огонек зажигалки,
— Знаешь, как он умер?
— Здесь не курят.
— Его хватил удар…
— Я говорю: здесь не курят.
— Да брось! Здесь вообще не живут. Так что… — он выдержал паузу, сделал длинную затяжку. — Его хватил удар, когда он был в Москве. Он ехал в трамвае, сидел, смотрел в окно и вдруг вскочил с места, стал бить по стеклу ладонью и звать кого-то, стоящего на улице. Потом рванул к выходу, толкая пассажиров. Он кричал, требовал остановить трамвай. Началась суматоха, кто-то дернул стоп-кран, но до выхода Андрей так и не дошел — просто упал ничком и отключился. Инфаркт, — дядя выдохнул струю дыма и стряхнул пепел на прикроватную тумбочку. — Скорая приехала через семь минут. Но — поздно.
Повисла тишина.
— А кого он звал?
— Не знаю. Никто из очевидцев не помнит, выкрикивал ли он имя. Но, говорят, он улыбался, как будто увидел старого знакомого.
Мы снова замолкаем, и меня вдруг охватывает паника: я вспоминаю, что три-четыре дня назад тоже был в Москве и не единожды переходил трамвайные пути.
Ну нет, — даже математически это маловероятно.
— Эй, малек, ты в порядке?
— А? — я испуганно смотрю на дядю, пытаясь сообразить, к кому он обращается. До меня не сразу доходит, что мы одни в комнате.
— У тебя губы дрожат, — говорит он, но дело не в губах — у меня свело челюсть, и я не могу произнести ни слова — зубная боль гудит, как приближающийся поезд. Секунда, две, три, четыре — и ничего не происходит — боль медленно рассеивается, как будто поезд проезжает мимо, мелькая окнами — и я вновь могу говорить.
— Когда это было?
— Что именно?
— Сцена в трамвае.
— Три… теперь уже четыре дня назад.
— Это я понял. А время?
— Время? Утром. В заключении написано: «девять сорок один», по-моему.
Я листаю мысленный ежедневник, пытаясь найти отметки четырехдневной давности, но вижу лишь пустые страницы: вместо мыслей — белые листы. Где же я был? Где? И почему меня так волнует этот вопрос? Словно ответ на него что-то изменит…
— Ну? Так ты поможешь мне? Эй, малек?
— А?
— Я спросил: ты поможешь мне?
— Помогу с чем?
— С чем, с чем — с расследованием, конечно!
— Постой, ты сам сказал, что он умер от инфаркта. Что здесь «расследовать»?
— Много чего. Андрей вел себя странно в последние месяцы: набрал кредитов в банках. Еще и кольт с собой носил. Тебе это не кажется подозрительным?
Я хотел ответить, но не подобрал слов — лишь наблюдал за красным «глазом» сигареты.
— Почему ты молчишь? — спросил дядя.
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Ну, не знаю. Например: «Да, я хочу выяснить, как все было на самом деле».
— А если я не хочу?
— Врешь.
— Я знаю, как все было на самом деле. Его погубила глупая одержимость этим дур-р-р-рацким кораблем! Он набрал кредитов в банках, чтобы устроить очередную бесполезную, идиотскую, жалкую, глупую, нелепую, утомительную, бесперспективную, бездарную, хромую экспедицию. А теперь ты, похоже, собираешься принять эстафету.