Пианист. Осенняя песнь

Вересов Иван

Вадим включил подогрев пола и сел у стены в прихожей. Не в первый раз начинал он думать про все это и подходил к тому, что надо плюнуть на сомнения, найти Милу и спросить, почему она молчит. А потом он вспоминал свою семейную жизнь, встречу с первой женой на студенческой тусовке, и все, что было потом. Странная, вроде бы и благополучная, но не слишком счастливая семейная пара. Рождение дочери, урывками моменты совместного, но чаще все раздельно. И жалобы, жалобы… Ирина, наверно, тоже осуждала его, а Инна всегда прямо упрекала, что это не жизнь, все заботы о доме на ней, Вадима никогда нет, а если есть, то он за роялем часами

просиживает. Когда Иришка была маленькой, он с ней не гулял, а когда подросла — не смотрел и не воспитывал. Жизнь соломенной вдовы — так говорила Инна про их с Вадимом брак. И накрепко впечаталась обидой в память та фраза, после которой он впервые подумал о разводе: “С таким же успехом можно было выйти замуж за зека. Все ждать, ждать…”

Вот такая была жизнь? Нужно это Миле? Она молодая еще, найдет… Вадим запустил пальцы в волосы. Одна только мысль о том, что его Мила с кем-то другим, мгновенно перетряхнула его эмоции. Нет, невозможно так жить! Рехнется он скоро.

А еще было сомнение, или даже страх: вдруг она, как Инна, не терпит музыку? Бывает же и такое, и не значит, что человек нехороший, неправильный. Сотни замечательных людей относятся к Баху равнодушно, а то и отрицательно. Орган — инструмент громкий.

Что за дурь в голову лезет? Нет, не дурь — пригласил бы Милу тогда на концерт и узнал бы, как она примет это. Тогда бы…

Бесконечное “если бы”, “тогда бы”… В тишине нового дома Вадиму ничего не оставалось, как думать. Никто не отвлекал, не грузил вопросами. Не тыкал в нос рецензиями и распечатками интервью, не закрывал в студии звукозаписи…

И рояля здесь нет. И время позднее, а может, уже и раннее.

Концерт через неделю, а он второй день к роялю не подходит. Нет, сегодня играл в офисе продаж… Но это не считается.

Мысли путались и никак не хотели выстраиваться в логическую цепь.

Лечь спать — так не на что, поиграть — так не на чем. Ни матраца, ни рояля.

Если со вторым дело обстоит сложнее, то первый вопрос можно решить через интернет. Вадим открыл сайт гипермаркета, заказал двуспальный матрас, постельное белье и полотенца. Доставить обещали в течение двух часов.

Бритвенные принадлежности, все необходимое для мытья и прочие дорожные мелочи были у Лиманского с собой. Omnia mea mecum porto(1) — пришла на память любимая фраза Захара. Интересно, что он скажет, когда узнает, что Вадим уже сутки в Питере и не объявился. Ругаться начнет: “Всякой ерундой занимаешься, вместо того чтобы о концерте думать!”

О концерте думать… Ну, допустим, завтра можно пойти в филармонию, он обещал. А не хочется. Пускай бы еще вот так никто его не трогал. Ведь не школьник он, Захару отчитываться за каждый шаг.

Пол нагрелся, но сидеть было жестко, а хотелось бы уже и лежать…

Сигнал интеркома вывел Лиманского из задумчивости. Звонил консьерж, спрашивал, можно ли поднимать в квартиру матрас. Начались хлопоты новосела.

Впрочем, матрац не стенка, собирать его не надо — кинул на пол, накрыл простыней, и спальное место готово. В Японии так многие спят, ничего особенного.

Вадим принял заказ, расписался, проводил курьера и рабочего и снова остался один. Теперь он мог лечь спать. Постепенно привыкая к тишине дома, Лиманский, кажется, уже полюбил её. И вид из окон больше не раздражал, а завораживал. Мерцающие в темноте огни, город — как его

видят перелетные птицы. Удивительно.

Вадим пошел в ванную, одну из трех. Ту, что рядом со спальней. Повернул кран, пустил воду. Разве мог он подумать каких-то лет пятнадцать тому назад?.. А вот этого не надо. Весь день сегодня он был обращен в будущее, и все, что делал — совершал с надеждой, что же теперь-то? Страх эту надежду потерять? Услышать от Милы отказ?

Это уже на паранойю смахивает. Значит, точно пора спать лечь, а мысли отложить на завтра.

Вадим лег. Новые простыни и наволочки были сильно накрахмалены, пахли чем-то химическим, неестественный запах “морозной свежести”. Сон как рукой сняло. Опять полезли мысли.

В мельчайших подробностях помнил Лиманский встречу с Милой, а день недели — нет. Они познакомились в выходной или будний? Понедельник?

Традиционно именно понедельник обвиняют во всех неприятностях и неудачах, говорят, он тяжелый — может, и так, во всяком случае в тот день все пошло с перекосом, начиная с появления подруги Милы. И поехало! Стоило двери автобуса закрыться за Милой, и началось, как будто она унесла с собой годами наработанное равновесие, которым Лиманский так гордился.

В тот день он еще не понимал, осознание пришло позже.

Слишком горяча была близость и беспросветно последующее одиночество — две крайности, между которыми он оказался.

Вадим настолько остро и горько ощутил это, что растерялся. Как жить теперь? Без Милы. Вот она провела с ним ночь, не просто в одной постели, дело не в сексе — физическая близость лишь одно из проявлений гораздо большего и потому оказалась такой глубокой. А то огромное, непостижимое целое, что обрушилось на них, что это было? Вадим не знал и дознаваться не хотел, только бы сохранить это, удержать.

В тот день он еще надеялся, что рядом с ней он поймет, как это сделать, отыграет концерт, встретится и спокойно объяснит, что им необходимо быть вместе. Она послушает и пойдет за ним, как пошла в парке. Что им оглядываться на людей! Разве не важнее они сами, их чувства, разве не имеют права двое взрослых, отвечающих за свои слова и поступки людей позволить себе быть счастливыми?

Они встретятся, ночью он обнимет Милу, тесно прижмется к ней, раскроет покорные губы…

Пребывая все в том же изумлении, полностью беззащитный перед непонятным, трудным и желанным, что он обрел, Вадим шел, ехал, общался с людьми, спрашивал, отвечал — и все это на автомате, а сам как в тумане. И часть его сознания оставалась в другом мире — там, в Павловске, в круге Времени, которое свело их и соединило.

Он играл об этом, единственным ясным воспоминанием того дня была музыка, да, Вадим помнил, что играл Шумана. А в антракте звонил Миле, чтобы сказать… повторить то, что прозвучало в его сердце. Она не взяла трубку. Это расстроило Вадима, он так хотел услышать ее голос. Хоть несколько слов. И сам бы сказал ей, что… Он не знал что! Не представлял. Принимался прокручивать в уме их разговор, а ничего не выходило. Он хотел ее рядом, близко, обнимать. Никакие слова не могли передать прикосновений и взглядов. Сыграть было легко — слова портили все: бледные и тривиальные, они не передавали чувств. Вот если бы она услышала! Если бы он позвал. Мечты Вадима о скорой встрече разбились о непредвиденные обстоятельства и разлетелись мелкими осколками бесконечных "если бы".