Пианист. Осенняя песнь

Вересов Иван

Мила жадно всматривалась в экран, ловила интонацию и выражение лица. Она сразу заметила, что выглядит он усталым. Лицо осунулось, и взгляд странный, как неживой. Смотрит и не видит. Но когда Лиманский заиграл — это снова стал прежний Вадим! Неукротимо страстный и нежный, томительно чувственный и… беспросветно печальный. Он играл с оркестром, потом, как всегда, несколько вещей на бис. Овации в зале, и мгновенная тишина, стоило ему после поклона сесть за инструмент.

Последняя вещь… Мила не знала, что это, но… как будто болезненная просьба или жалоба. Повторялись и повторялись аккорды, а мелодия все не могла подняться. И никакой

надежды… Что же это? Мила стала смотреть в обсуждении, она хотела знать, что за вещь. И нашла — Шопен Prelude in e-moll… Сколько тоски и безнадежности. Последние аккорды упали как камни на крышку гроба.

Мила прижала руки к груди, оцепенела. Где же тот свет, который всегда был в его музыке… Она послушала еще и еще раз, хотела убедиться, что ошиблась, показалось, но нет… все так. Он потерял надежду, отчаялся. Не ждет больше. Значит, раньше ждал! А она молчала. Ни шагу не сделала навстречу, не попыталась помочь ему. Лелеяла свои страдания, страх, гордость, обиду, неуверенность, или что еще? Не позвала…

Елка все мерцала, и огоньки расплывались, слезы стояли в глазах, а заплакать Мила не могла. Все в ней как будто застыло, даже губы не разомкнуть, чтобы вслух произнести его имя. А надо кричать! Чтобы через темноту и одиночество он услышал и узнал, что она есть, что любит, помнит, хочет к нему.

Она легла, поджала колени к груди, вобрала голову в плечи, закрыла лицо ладонями, зажмурилась. Сознание будто выключилось. Далеко слышалась музыка. Мила долго лежала так, не спала. И было что-то еще… немного страшно… В комнате живое существо, там, за елкой, простучали по полу лапки, легко, по-кошачьи. Кошка! Откуда она тут? Мила спустила ноги с кровати, пошла смотреть и правда увидала за елкой кошку. И узнала.

— Ириска… Дейнерис? — позвала Мила, но кошка даже ухом не повела. Она яростно точила когти обо что-то на полу. Мила не могла разглядеть, что там, подошла ближе. Тогда кошка пригнулась, повернула голову и глянула на Милу, глаза сверкнули зеленым в темноте. Ириска отпрыгнула в сторону, в угол, исчезла. А на том месте, где она была Мила увидала свою разодранную сумку и… проснулась в кровати.

Лежала ничего не понимая, не могла совместить реальность и сон, и вдруг как током её ударило! Вскочила, побежала в прихожую, сорвала с вешалки сумку, зажгла свет и стала шарить внутри, по карманам, перевернула, вытряхнула, вытянула подкладку и вскрикнула с рыданием.

— Господи! Вот она… — На пол выпала смятая салфетка из кафе. Вадим тогда написал на ней свой телефон. Как можно было забыть об этом!

Мила встала на колени, прямо на полу стала расправлять маленький бумажный квадрат и все повторяла, смеясь и плача: — Вадик, я нашла… нашла…

Глава 10

Рождество Лиманский встретил в Германии. Концерт в фонд дома музея Бетховена не значился в его гастрольном графике — это была спонтанная акция. Вадим откликнулся на просьбу своего давнего друга и не пожалел. После этого он мог бы остаться у друзей на всю неделю до Нового года и почти согласился.

25 декабря 2017 года

Германия. Бонн.

(Записная книжка Вадима Лиманского)

Странные

мысли, что мы могли бы вместе… Я хотел бы, чтобы ты увидела дом, в котором родился Бетховен. Вчера, когда я играл его концерт, — это было удивительное чувство смещения времени, как будто он где-то рядом, наверно, это тем более сильно ощущается вблизи от места, где он родился.

Разве мы думаем о нем так? Бетховен-младенец лежит в колыбели… А между тем я был в том доме, видел окна, из которых выглядывала его мать. Он родился в мансарде.

Почему я говорю с тобой об этом? Привык. И как о многом хотел бы говорить.

Нет, не останусь я здесь до Нового года, Рождество в Германии красиво, как пряничный домик, но снег на нем искусственный, из сахара и глазури. Хочу в Россию. Вернусь в Петербург. После Нового года у меня там концерт в филармонии. А до этого неделя свободна. Буду заниматься дома.

Я много думаю о нас, почему все так? Почему мы не вместе? Странно, но я уверен, что и ты об этом задумываешься. И сердишься на меня. На самом деле есть за что, давно я должен был тебя найти, а даже не пытаюсь. Знаешь, что меня держит?

Это называется "Здравствуйте мои старые любимые грабли".

Вот я встретил женщину, молодую, красивую, ранимую, нежную, не похожую ни на кого из тех, что встречал раньше, до боли похожую на ту, о ком я мечтал, представлял себе с юности. С теми же недостатками и достоинствами. Обидеть её — легко, быть обиженным ею — больно.

А нужен ли я ей со своей музыкой — вот о чем я подумал.

Дежавю горит большими красными буквами перед этой дверью. Но вместе с тем… странное чувство невероятности, невозможности повторения, неверия в то, что это происходит. УЖЕ произошло. Слишком быстро. Но именно так только и было возможно.

И это было с нами?

По вечерам и ночью я говорю с тобой. В моих мечтах ты согласна на слова, из которых рождается всё остальное. Близость, понимание, желание, страсть, освобождение… Нет, я не произнесу сейчас этого слова — "любовь", я не могу так быстро и так легко признать, что это правда. Стал бояться ошибок. После стольких лет молчания и оцепенения души всё это слишком горячо. Я чувствую боль, значит, я живу.

Я ни с кем тебя не сравниваю — ты просто есть.

Я не думаю о том, сколько это продлится, — мне известна цена слова "навсегда".

Мне трудно говорить с тобой, труднее, чем с кем бы то ни было. Потому что все мои ошибки передо мной, и я боюсь их повторить.

Слова остаются непроизнесенными, молчание пусто, и ты не можешь узнать, что же происходит со мной на самом деле. Что происходит, когда я играю. Например, целую твои губы… или глаза… пальцы… заплетаю твои прекрасные волосы. Есть сотни вещей, которые я сказал бы тебе, но молчу. Даже сейчас, когда ты не слышишь и не можешь прочесть, а я не могу даже написать.