Пианист. Осенняя песнь

Вересов Иван

Жизнь бывает жестока, она не признает сослагательного наклонения. При попытках перезвонить Лиманский неизменно слышал одно и то же, металлически-равнодушный голос автоответчика: ”Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети…”

После концерта еще можно было предположить, что Мила где-то вне зоны покрытия, но после полуночи стало ясно: отвечать Вадиму она не хочет — и через час, и через два Лиманский слышал все то же. Он попытался дозвониться еще раз глубокой ночью, но безуспешно.

Говорить ни с кем не хотелось. Ничего не хотелось, разве

что курить, а он бросил это дело лет десять назад, в доме не было ни сигарет, ни табака. Спиртного тоже не было. А на другой день он улетел в Бирмингем.

И вновь по кругу воспоминания: их прощание при Тоне, то, как он торопился… Лиманский с ужасом думал, насколько сильно обидел Милу, оскорбил.

С каждым днем он, как в глубокий омут, погружался в эти мысли, и поиск Милы становился невозможен. Не так трудно было пробить адрес и фамилию по базам данных, но раз не звонит сама — значит, не хочет его ни слышать ни видеть. И нет у него никакого права настаивать.

А тосковал он смертельно, особенно по ночам, в темноте представляя ее. Чем откровеннее Вадим был в своих воспоминаниях, чем больнее ощущал потерю. Иногда он так желал Милу, что готов был по полу кататься, подушку кусать в приступах вожделения.

Ночи стали мучением, дни наполнились апатией и безнадежной тоской. Он не мог забыть Милу! И не хотел…

***

Casta diva… Casta diva che inargenti…

Лиманский поднял звук в наушниках, и реальный мир отступил за границу гениальной в своей простоте мелодии Беллини и звучания голоса несравненной Монсеррат Кабалье.

Casta diva… Casta diva che inargenti…

Вадим видел за окном кафетерия Невский проспект, поток машин, расцвеченный огнями фар, фасады домов напротив, башню Думы, уже обрисованную по контуру вечерней иллюминацией. Но тот мир не имел звучания, он превратился в плоскую движущуюся картинку. Настоящим была музыка, она текла в другом измерении, в своем темпе. Спокойная, нежная.

Casta diva… Spagi in terra a quella pace

Умиротворение, печаль, молитва. И никуда не хотелось идти, блаженное оцепенение чувств, божественный покой. Нирвана.

Он все больше погружался в это состояние отсутствия желаний. Само страдание перестало его тревожить, боль и тоска, что терзали его последние месяцы, разрывая душу тщетным стремлением к Миле, растворились в голосе Монсеррат.

Пречистая богиня… Посей на земле этой мир,

Мир, который царит твоей волей на небесах.

Вчерашний день и ночь как бы провели черту между прошлым и настоящим. О будущем Вадим думать не хотел. Странное состояние внутренней тишины снизошло на него в новом пустом доме. Все что было — он отпустил, перестал упрекать себя за все, что совершал, возможно, и неправильно, несуразно, часто и надолго выпадая из реальности в свой мир, где рядом с ним никого не было, кроме загадочной Девушки с волосами цвета льна.

Он достиг желаемого, добился совершенства во владении инструментом, он мог заставить зрительный зал взрываться овациями или замирать в стремлении уловить дрожание струн. В полной мере насладился он своей

властью над душами людей. И при этом не мог преодолеть страха, что его иллюзии рухнут от одного телефонного звонка, боялся позвать одну единственную родную душу.

Время шло, кафе пустело. Совсем рядом, через два дома, Малый зал филармонии. Он шел туда, но понял, что не хочет никого видеть, не в силах ни с кем говорить. Он не жаждал больше ни сцены, ни внимания публики, ни даже музыки. Стремления угасли.

Путь завершен? Что дальше — там, за чертой? Молчание? Ответа он не находил.

Вадим ясно ощутил спасительное просветление страданием, тот самый миг, когда оно перерастает меру, и душа не может принять больше.

Лиманский отключил телефон, расплатился за нетронутый кофе.

Пусть будет еще одна ночь тишины, а завтра он позвонит Захару, пойдет в филармонию, сядет за рояль, коснётся клавиш, жизнь его вернется в привычное русло. Но сегодня…

В этом городе у него теперь есть дом, место, где из окон видно море и можно сколько угодно предаваться одиночеству.

Casta diva… Casta diva che inargenti…

Наверно, заморозков в декабре еще не было, все дожди, как это часто случается в Питере, а потом сразу снег. И зима наступила в один день: желтые листья припорошило прямо на ветках, мокрые газоны выбелило, лужи покрылись льдом. Осень не прошла, она увязла в снегу.

Вадим медленно шел вдоль ограды какого-то большого парка и не мог понять, в какой момент он сбился с дороги, как ему попасть обратно к метро. А может, и не хотел он туда попадать. Возвращаться в пустой дом. Как бы он ни был хорош, сколько бы ни стоил — разве счастье можно купить за деньги? А далось легко, только и надо было, что удержать, понять, где главное.

И что? Отменить концерт?

— А если бы и так? — спросил Лиманский. Он не задумывался о том, с кем говорит, пусть бы и с самой Музыкой, неким божеством, которому всю жизнь беззаветно служит. Важнее было спросить — раньше такой вопрос не возник бы даже гипотетически.

Он дошел до чугунных ворот, створка была приоткрыта. За оградой в свете фонарей поднимались и плотной стеной стояли заснеженные кусты.

Вадим понял, что его с непреодолимой силой тянет в Павловск, пройти по тем дорожкам еще раз, как самое дорогое, что у него есть, перебрать воспоминание о прогулке с Милой. Все, о чем они говорили, о чем молчали. Их первые касания рук, сплетение пальцев, поцелуй. То безумие страсти, что накрыло горячей волной, бессвязный шепот, тесные объятия.

До Павловска далеко…

Лиманский прошел за ограду, он не сразу понял, где оказался; за кустами открылась небольшая площадь с церквушкой, и прямо перед ней оградки и кресты. Вот тебе и раз — на кладбище пришел. Все, дальше точно некуда. Вместо того чтобы развернуться и шагать домой, Вадим дошел до одной из могил, самой ближней. Наверно, свежая, вся в цветах, к ограде венки прислонены.

Он сел у могилы на скамью, занесенную снегом, зачерпнул ладонью холодный пушистый ком и прижал ко лбу, чтобы холод выместил пульсирующую тоску.