Пианист. Осенняя песнь
Шрифт:
Вадим запретил себе звонить Миле, он представил себе, как она идет одна по заваленной снегом улице. Будет торопиться, он точно знал, а его звонок может только навредить, отвлечь ее. Нет, он даже мельком не хотел думать о плохом, а в голову лезли и лезли всякие дурные мысли. Нельзя! Так нельзя…
Надо чем-то занять себя. Вадим подошел к барной стойке, на ней лежали московские журналы. Он стал листать, скользя глазами по строчкам, но не улавливая смысла. Нашел кроссворд, попытался решать.
Срочное
Что за глупостью он занимается? Но это помогает.
Яма на дне реки, озера — омут, древнеримская одежда, полотнище, одним концом… Вадим не дочитал, здесь понятно — тога.
— Почти приехали, — объявил бармен. Он намекал, что единственному посетителю пора освобождать буфет.
Лиманский торопил время и… оказался не готов. Уже Владимир, за окнами в снежной мгле поплыли очертания зданий вокзала, ангары, потом платформа.
— Стоянка две минуты, — сообщил бармен.
— Спасибо, до свидания, — сказал Вадим.
Пришла или нет? Лиманский не взял куртку и должен был вернуться в свой вагон. В любом случае он не мог выйти из другого, потому что забыл, говорил ли Миле только номер поезда или вагон тоже. Кажется, нет, но если да, то не разминуться бы на платформе. Вадим занервничал, а пассажиры уже потянулись к тамбурам, и Лиманский шел против потока, мешал людям с вещами. Еще он смотрел в окна, мимо которых проходил, и пытался разглядеть там. Не видел. Не видел ее, нервничал все больше…
— А, молодой человек, куда же вы подевались! — Дама с Теодоро словно ждала Лиманского. — И как хорошо, что еще не сошли с поезда, помогите мне, будьте любезны. Я надеялась меня встретит внук, а не могу ему дозвониться, ничего не понимаю в мобильных телефонах… Вот эту сумочку возьмите, пожалуйста. И обязательно дайте мне руку, когда будем перешагивать на платформу. Наверно, там все замело, ничего не убирают. — Она медлила, осматривалась, копошилась, как мышь у норы. — Сейчас, сейчас, проверю только, не забыла ли очки, я же смотрела фильм…
Вадим проклял все на свете, и что было не выйти из вагона-буфета и спокойно пройти по перрону? Но теперь он как дурак стоял с сумкой попутчицы и ждал, когда она поднимет зад с кресла. Наконец она встала, взяла баул и сумку с подвывающим Теодоро и поплыла к тамбуру. Из вагона они вышли последними, Лиманский спустился на перрон, подал даме руку, и только тогда к ним подлетел белобрысый парень в “аляске” с забитым снегом меховым воротником.
— Бабушка Ира, я вагон перепутал! Ой, спасибо вам, — он благодарно затряс руку Лиманскому, — пробки еще, машину бросил, пешком бежал. Снег у нас такой, а как там в Москве?
— В Москве как в Москве. Петечка, я тебе звонила! Ты почему трубку не брал? Ну, дай я тебя
— Ой, бабуля, я так замотался, не слышал. Здравствуй!
— Извините, — встрял в их приветственную беседу Вадим, — я очень тороплюсь, вот, держите сумку, а мне пора. — Он сунул багаж в руки Петечки.
— Может, подвезти вас? Машина недалеко, полквартала всего, — радостно предложил внук.
— Нет, спасибо, меня должны встретить…
Вадим все искал глазами Милу: перрон пустел, а ее не было видно.
— Тогда мы пошли, спасибо еще раз!
— До свидания, молодой человек! — царственно кивнула хозяйка Теодоро, а сам он басовито мяукнул из баула.
— До свидания, — рассеянно пробормотал Вадим.
Он проводил глазами Петечку, который вел бабулю под руку, они удалялись. Под навесом перрона было сумрачно. Лиманский не знал, ждать ли ему здесь, или идти в вокзал, почему-то забыл про телефон, а можно и нужно было позвонить. Конечно, позвонить… Набрал номер и совсем близко услышал мелодию вызова, у Милы была такая же, он запомнил еще в Царском. Это ее телефон! Пришла!
Она стояла за газетным киоском, и потому Вадим не сразу увидел, а Мила повернулась к нему спиной и высматривала его среди проходящих к лестнице тоннеля. Телефон все звонил. Вадим сбросил вызов, глубоко вдохнул морозный воздух, приправленный неповторимым вокзальным запахом угля и креозота, и громко позвал:
— Мила!
Она обернулась на голос, закрыла губы ладонью. Он рванулся к ней, она — к нему, через несколько шагов он обхватил ее, прижал к себе сильно, не думая о том, что делает больно.
— Вадим… Вадик, а я все смотрю, смотрю… — Она разрыдалась и держалась за него, вцепилась и не отпускала. Лиманский нашел губами ее губы, взял лицо в ладони, стал целовать и целовать. Так они стояли на пустом перроне, поезд давно отошел, но Мила и Вадим даже не заметили.
Только теперь, когда она была рядом, нежная, беззащитная в его руках, Вадим осознал всю безмерность своей тоски по ней. Она целовала и плакала, сердце у Лиманского заходилось от жалости, в груди становилось горячо и больно.
— Что же ты плачешь, родная? — он стал целовать ее руки, холодные пальцы. — Без перчаток почему?
— Я… не нашла на работе… торопилась…
— Мои надень. — Он стал засовывать ее руки в слишком большие мужские перчатки. — Давно ты ждешь?
— Не знаю… не помню…
Она спрятала лицо у него на груди, прижалась лицом к шарфу, ухватилась за ворот расстегнутой куртки. Замерла.
— Что ты делаешь?
— Нюхаю, — она засмеялась, — так хотела найти этот парфюм, как у тебя, и не могла… не спросила тогда, как называется.