Пианист. Осенняя песнь
Шрифт:
— Простите, я…
Он не знал, какой довод привести, почему ей нельзя сейчас уходить. Почему?
— Но я не вернусь, — через биение крови услышал он ее голос, — потому что мне очень хочется посмотреть парк. И галерею, и Девушку, все, что вы мне покажете.
Это был шаг навстречу, шаг доверия. Это было "да", и Вадим с трудом удержался, чтобы не схватить ее и не закружить прямо тут, в Лицейском саду, перед памятником Пушкина. Вместо этого он осторожно взял её за руку и тихо спросил:
— И Павловск?
— Да, — одними губами ответила она.
— Тогда
— Да я же не отказываюсь…
Вадим глубоко вздохнул. Согласилась… Значит, она пойдет с ним. Сейчас только это важно.
— Вот и хорошо. Я потом провожу вас… Может, позвонить подруге, что знакомого встретили, пусть не беспокоится?
Людмила промолчала, значит, так надо, не хочет звонить.
Они вошли за ограду тем самым путем, который предложил Вадим, углубились в осеннее очарование парка. В собственном садике еще цвели астры и хризантемы, а дикий виноград на шпалерах птичника краснел фигурными листьями. У большого пруда перед Чесменской колонной Людмила остановилась.
— Орел. Как странно… Почему?
— Не знаю, вероятно, как олицетворение победы России при Чесме. Сколько прихожу сюда, никогда не задавался вопросом, почему орел.
— А каким задавались?
— В основном о музыке, я её здесь лучше слышу.
Она не спросила где, значит, поняла! С ней можно говорить и об этом тоже, что здесь всюду музыка.
Сколько Вадим помнил себя — музыка звучала в нем, даже мучила, пока он не попробовал однажды перенести её на клавиши игрушечного пианино. Вадим часами мог импровизировать, перебирая их. Родители удивились, в семье не было музыкантов, только искренняя любовь к музыке, напряглись, потому что зарплаты двух научных сотрудников не всегда хватало для интеллектуальных потребностей молодой семьи, и купили то самое пианино "Чайка", что стояло сейчас в пушкинской хрущевке. С этого и начался путь Вадима на большую сцену.
Внутреннее звучание лишь усиливалось с годами, теперь музыка оживала в нем мелодиями Шопена, Листа, Рахманинова. И здесь, в парке, этому ничто не мешало. Деревья, пруды, молчаливые статуи, бело-голубой пышный фасад дворца, причудливая чугунная вязь ворот, цветники — они пели и говорили с Вадимом голосом фортепиано.
Вадим и Людмила шли по аллее, он говорил, казалось бы, о самом обыденном, спокойно, внешне ничем не выдавая того, что происходило в нем.
Людмила коснулась его локтя. Легко, несмело. До этого прикосновения их были случайны. А это… она сама…
Вадим взял ее под руку. Стало горячо, сладко. Ожидание близости с ней отозвалось желанием настойчивым и сильным, он не прогонял больше откровенные мысли о ее маленькой груди, губах, нежности бедер.
— Идемте, наконец посмотрим уже на Деву с кувшином.
— А мне ни перед кем отчитываться не надо. — Она сказала и прижалась к Вадиму теснее. Он понял, что можно обнять, но не стал здесь, его влекло в Павловск, в Старую Сильвию, тишину и покой любимого парка. Там он обнимет её… Уже скоро.
Вадим не мог вспомнить, сколько он не был в Павловске. Может, лет пять или больше, он теперь чаще гулял по Воробьевым горам или Елисейским Полям. Но Павловск! Он не просто любил это место — Павловский парк был частью его души. С юности. Вадим знал там каждую дорожку, дерево, камень и щербину в кладке знакомых стен. Знал статуи — безмолвных друзей и свидетелей радости и печали. Знал поляны, где весной расцветали подснежники и ландыши. Он мог разговаривать со старыми дубами и елями. С розами в павильоне императрицы… Но последние годы он боялся всего этого. Боялся, что Павловск становится прошлым, воспоминанием. Время жизни двигалось вперед, а Вадим все стоял на обочине. В Павловске он ощущал это особенно остро, а все остальные внутренние мелодии вытеснил Рахманинов. В его трагизме Вадим находил ответы и утешение.
Он не представлял, что захочет разделить это с женщиной. Открыть душу. Нет, не представлял, пока не встретил ее! Людмилу. Имя какое красивое, подходит ей… Но лучше Мила…
Они сели в автобус, свободных мест было много. Устроились рядом, Людмила у окна. И Вадим рассказывал ей по дороге:
— Вот, смотрите, мы уже на подъезде к парку. Вот ворота, вроде триумфальных, раньше через них дорога шла, царская карета так и проезжала. Теперь трасса их огибает, памятник, как-никак. На въезде в Пушкин есть еще одни, Египетские, вы видели, наверно, когда проезжали.
— Да, еще удивилась, почему Египет.
— Да мода такая была, в Павловском Дворце египетский зал есть. А вот смотрите налево, павильон трех граций — это уже не Растрелли, а Камерон. Люблю я его, и дворец Павловский мне больше нравится. Сейчас сами увидите. Приехали, выходим.
Он вышел из автобуса первый и подал ей руку. Людмила оперлась, а как сошла, так не сразу отняла. Вадиму хотелось наклониться и поцеловать тонкое запястье, пальцы, ладонь. Волнение все сильнее овладевало им, внутри натягивалась и натягивалась, вибрировала, звенела чувственная струна горячего желания. Внешне же Вадим оставался спокоен, он все еще мог скрыть желание, как сценическое волнение, но понимал, что не продержится долго.
В Павловске листья убирали не так тщательно, да и деревьев в парке было больше. Они осыпали и осыпали листву, желтый ковер устилал газоны. Листья лежали на дорожках, сухо шуршали под ногами. Хотелось идти и идти, молча слушать этот шорох.
На площади перед Дворцом тоже расположились матрешники, но не в таких масштабах, скромнее — с края, у левого крыла колоннады, где ресторан. На столиках, прикрытых павлопосадскими платками, выставлен товар, ветер шевелит узорными краями шалей с кистями. Дремлет под сине-облачным небом Дворец. Тишина, площадь свободна. Одинокий памятник Павлу Первому возвышается на постаменте.