Пианист. Осенняя песнь
Шрифт:
— А вот и государь-император, и народа никого. Сам бог велел селфи делать.
В Павловске Вадим почувствовал себя свободнее. Он как будто наедине с Людмилой оказался.
Они сделали несколько снимков на площади, у памятника и около львов и пошли от дворца через Лабиринт и Большие круги к Старой Сильвии. Вадим с закрытыми глазами мог бы пройти…
Парк не изменился. Все та же чуткая тишина, ожидание, спокойствие. И не стало прошлого, время разомкнулось, и Вадим словно вернулся в те дни, когда был счастлив, мечтал, стремился, надеялся на будущее. Только сейчас рядом
Ненадолго остановились они наверху, засмотрелись на Храм дружбы. Самый узнаваемый и, наверно, самый красивый из ландшафтов Павловского парка осенью был так хорош, что дух захватывало.
Людмила с задумчивостью, даже с некоторой грустью скользила взглядом вдаль. О чем же грустит? О чем думает? Если бы можно было проникнуть в её мысли и забрать из них печаль, стереть все болезненное, заменить на счастливое. Если бы можно было прямо сейчас сыграть для неё!
Вадим любовался не павильоном, а своей спутницей. Низкое вечернее солнце снова золотило густые волосы Людмилы и пушистые ресницы. Вадим изнемогал от желания поцеловать ее, это томило его сладкой мукой, ни о чем не мог он думать, и даже мысли не возникало, что Мила может оттолкнуть.
Вадим повел ее в Старую Сильвию — место сокровенное, святое, куда он приходил с пятнадцати лет. И раньше тоже, но с пятнадцати — один, без родителей. Черные статуи муз были его безмолвными собеседницами и слушательницами, каждая звучала по-своему. Клео — мелодиями Чайковского, Мельпомена — россыпью бриллиантовых пассажей Листа… А весь круг — это Шопен! Может быть, когда-то Вадим расскажет ей о себе, о том, как много значит для него Павловск. Он бы хотел рассказать Людмиле все! Всю свою жизнь. Только не сейчас. Пусть молчание осени скажет больше.
Шорох листьев, ласковый солнечный свет.
Вот и ворота в Старую Сильвию — его мир. По обеим сторонам дорожки — в пол человеческого роста столбы с шарами-навершиями покрыты ярким зеленым мхом. Между столбами уцелевшие прутья ограды. И все! Остальное как будто невидимо, ограда тут не рукотворная, само это место защищено особой древней силой. Свободно растут темные высокие ели. Среди по-осеннему прозрачного золотисто багряного убранства кленов и лип кажутся они суровыми, таинственными. Но только они и могут хранить Сильвию, шептаться с чугунными статуями. На фоне елей особенно ярки кусты подлеска и простые травы и цветы, какие растут в лесу. Сильвия и похожа, и не похожа на парк; двенадцать дорожек сходятся к внутреннему кругу, в центре — Аполлон Бельведерский, вокруг музы и античные боги…
— Как здесь… таинственно, — Людмила заговорила шёпотом.
Когда входили через ворота, Вадим осторожно коснулся ее пальцев, самых кончиков. Жар прошел по телу, опять стало трудно дышать, и вместе с тем такая острая жалость к ней поразила сердце, что и желание на время прошло.
Она не остановилась, не отстранилась, оставила руку в его руке. И так шли вперед по дорожке, к центральному кругу.
— И как бы я уехала и не увидела ничего этого!
Они вышли на круг.
— Вот и Старая Сильвия… Здесь красиво. Я сюда часто приезжал… Раньше…
— А почему Сильвия?
— По-итальянски —
— Время… — эхом повторила Людмила. — Лабиринт Времени…
— Да! Оно здесь как будто идет, а как будто стоит. Оказываюсь здесь и забываю, сколько мне лет, все как шестнадцать…
Пальцы Вадима коснулись ее ладони. Нежно. Теперь можно поцеловать…
Но за долю секунды до того, как он развернул Людмилу к себе, рыжая тень мелькнула по стволу, кинулась по дорожке наперерез, наскочила на Вадима, прямо на ботинок и выше по ноге. Оказалось, это белка.
Людмила вскрикнула от неожиданности, белка испугалась и отлетела в сторону, вернулась на ствол, зигзагом поднялась, но невысоко. Зацокала, сердито потряхивая хвостом, и, блестя глазками-бусинками, выжидательно смотрела на людей.
— Ай, белка, белка! Я испугала ее… Но не уходит, подождите, я сфотографирую, — попросила Людмила.
— Сейчас мы ее приманим.
Вадим еще на остановке в киоске перед Дворцом купил пакетик кедровых орешков. Он-то знал про павловских белок, без угощения в Сильвию не ходил.
— Вот что у нас есть… Дайте руку, — Вадим высыпал на ладонь Людмилы орехи, — теперь покажите ей, она придет. А я вас сфотографирую.
Белка поняла, что план сработал еще до того, как Вадим вскрыл пакет, перестала цокать, спустилась, выбралась на дорожку, села, распушила хвост щеткой. Ждала.
Ногу Вадима она сочла подходящим плацдармом, или ей ботинок понравился, опять забралась по брюкам, оттуда перескочила на пальто к Людмиле и дальше на руку.
— Вот… Теперь стойте так… — Вадим сказал это тихо и ровно, на несколько шагов осторожно отступил со смартфоном. — Сейчас… еще раз… и еще…
Он искал ракурс, сделал пять или шесть снимков. А белка и не думала уходить, перебралась на плечо к Людмиле, стала грызть орешек, держала в лапках, деловито очищала.
Людмила замерла, улыбалась, широко раскрыв глаза, смотрела на Вадима. Он сделал знак рукой не шевелиться, выставил перед собой ладонь, тоже улыбался.
— Стойте, стойте так! Вот этот прекрасный вышел! Тут ей насыплем угощение, а то ведь и на голову сядет…
Вадим вытряхнул остатки орехов на обочину. Белка прямо с плеча спрыгнула на землю, поскакала к кедровым ядрышкам, насовала их за щеку и деловито отправилась под ель, там у корней прикопала орешки и вернулась за новой партией.
— Запасает! — Людмила даже в ладоши захлопала. — Еще, еще ее снимите, на газоне, как орешки прячет!
— Все снял. — Вадим прокрутил отснятое. — А хорошие фотки будут, хоть в журнал “Юный натуралист” посылай. Вот, смотрите, здесь вы как чудесно вышли с белкой, и здесь — листья прямо видно, летят.