Пианист. Осенняя песнь

Вересов Иван

— В Новый год?

— Чихать?

— Нет, пылесосить. Ну, Вадик, что ты смешишь… апчхи!

— Я же говорил…

Мила протянула руку, хотела потрогать самые толстые рыжие струны.

— Можно?

— Конечно. Давай я верхнюю сниму, заодно посмотрим, как оно тут. — Он встал, отпустил крепежи верхней панели, отставил к стене и ее. Открылись механизм и струны. Вадим показал: — Эти медные, а эти стальные. Регистры хорошо видно, струны разной толщины. Тут фанера, — Вадим постучал по снятой панели, — а рама чугунная. Вот тебе и вся конструкция. Наверху молоточки. Смотри. — Он пробежал пальцами по клавишам.

— Ой! — удивилась Мила на движения механизма.

— Как мыши, да? Бывало, я снимал

верхнюю панель и играл так гаммы. Еще любил свободные басовые струны подергать, они так здорово долго звучали.

— Кто же это придумал? Пианино, рояль.

— Не сразу, придумывали постепенно, но был конечно первый, кто додумался послушать. Наверно, было так, — Вадим, без тени улыбки глядя на Милу, начал нараспев, тоном сказочника, — в далекие-предалекие первобытно-общинные времена, где-то на заре человеческой цивилизации, когда деревья были маленькими, а хвощи большими, и по Земле еще во множестве валялись кости динозавров, которые так хорошо годились на луки, одному ленивому Охотнику надоело сидеть на дереве и ждать медлительного жирного мамонта. И от нечего делать наш далекий предок начал дергать тетиву: «Трунь, трун-н-н-н-нь….», — Вадим тронул басовую струну, и она ответила, а Лиманский продолжал: — Мамонт услышал и убежал в другую сторону. Топ-топ-топ. — Вадим взял несколько аккордов в низком регистре. — Охота была испорчена. Зато изобретен первый в мире струнный инструмент. Конечно, нерадивого охотника старейшины сейчас же изгнали из племени, потому что Вождь рассердился, он остался без жаркого из подбедерка мамонта! Но Охотник не унывал, он натянул на лук еще две тетивы и стал подрабатывать тамадой на первобытно-общинных свадьбах. Так появился первый в мире гастролирующий музыкант.

— А-ха-ха… — Мила закрыла лицо ладонями, — Ва-а-а-адик! «Тру-ун-н-нь…» ха-ха-ха… Какие свадьбы, у них был матриархат!

— Ну и что? При матриархате разве браки не регистрируют? Хорошо, вернем верх, как было, — Вадим взялся за панель, — а внизу у меня… сейчас покажу.

Когда верхняя часть встала на место, Вадим снова обратился к нижней. Справа, там, где не было педальных рычагов, Мила увидела что-то вроде небольшого ящичка с крышкой на крючке.

— Что это, Вадик?

— Во время красного террора дворянская элита прятала тут бриллианты и фамильные драгоценности. Настройщики ставят сюда воду, чтобы древесина не рассыхалась. Два стакана воды помещается. А у меня тут нечто особенное. Я теперь заберу это к нам домой. — С этими словами Вадим откинул крючок и извлек из ящика картонную коробку. — Держи.

— Что там? — Мила осторожно приняла из его рук таинственную коробку.

— Два стакана счастья. Сейчас я соберу пианино и покажу.

Они сели на диван, Вадим раскрыл коробку, внутри был матерчатый сверток. Из цветастой синей байки Лиманский осторожно извлек два стакана, наполненных мелкими ракушками, деревянную трубку, кусок узловатого корня какого-то дерева и несколько обкатанных камушков гальки. На самом дне коробки было еще что-то, завернутое в бумажную салфетку.

Мила ждала, смотрела на Вадима, как менялось выражение его глаз, становилось мечтательно-печальным.

Лиманский наклонил стакан, и ракушки с тихим сухим шорохом и дробным стуком посыпались на диван. Там были и мелкие камушки. Длинные чуткие пальцы Вадима быстро нашли среди них несколько гладких черных, с металлическим отблеском. Вадим положил их на ладонь.

— Обсидиан. Застывшая лава Карадага.

— Из Крыма?

— Да, мы были один раз. Тогда я впервые увидел Черное море. И горы. Они поразили меня, ничего подобного я не видел. На берегу там нет песка, как в Анталии или во Франции. Там галька, причем черная. И вот эти ракушки, целые или обломки. Они колючие и горячие, босиком не пройти. Мы ездили втроем с мамой и отцом,

и я был счастлив. По-настоящему! А вот здесь, — Вадим развернул салфетку, — одна ракушка лежит отдельно, не помню уже почему, но, наверно, тогда это что-то значило. Еще тут монеты, украинские, по одной копейке. — Вадим положил на ладонь рядом с черными камнями одну. — Тысяча девятьсот девяносто второй год год, совсем новая, в ходу не была. А мне тогда только исполнилось двенадцать. И в то лето я весь месяц, пока на юге были, не занимался. Потом я много по миру ездил, видел и Альпы, и Пиренеи, океан, купался в нем. Но южный берег Крыма мне казался самым лучшим, море самым ласковым, а ракушки самыми красивыми. Я тогда перед отъездом сбежал на пляж и в рюкзак набрал их горстями, не то чтобы искал особенные, а попалось, смотри вот, сердечко. — Вадим показал Миле белый камешек, обкатанный морем и правда по форме напоминающий сердце, как его рисуют на открытках к четырнадцатому февраля.

— А трубка?

— Это папина, он курил. Любил хороший табак. А вот это можжевельник, он еще пахнет. — Вадим понюхал кусочек дерева и дал Миле.

— Правда! Неужели так долго сохраняет запах? — Мила прикрыла глаза. — Как будто на солнце.

— Как сандал. Из него даже четки делают… А вот еще, — в коробке лежал обрывок полиэстровой тесьмы с пряжкой, — это от маминого купальника. Зачем я его подобрал? Знаешь, я тогда… я помню это… я почему-то подумал, что мы никогда больше не вернемся туда вот так, втроем. Так и вышло. Нельзя так думать ни про что, Вселенная слышит.

Мила молчала, она не утешала Вадима, ведь то время, что прошло, не вернуть. И родители не станут моложе, и жизнь не переменится, уже какая есть.

— А я бы хотела поехать с тобой туда. И посмотреть на Карадаг. Я только на картинках его и видела.

— Крымская филармония в Симферополе, и там моря нет. Я там ни разу не играл. Есть театры в Ялте и в Евпатории

— А зачем тебе филармония или театр? Нельзя так просто поехать?

— Не знаю… Когда? — Вадим собирал ракушки с дивана обратно в стакан.

— В отпуск. У тебя бывает отпуск?

— Нет, я как лев Бонифаций.

Дверь распахнулась.

— А вы что тут сидите? Мы сейчас гулять идем! — В комнату влетела девушка в черном брючном костюме. Темноволосая, с синими прядями в разлохмаченных волосах, сероглазая, востроносая, худая и высокая.

— Это Оля, моя племянница, — представил Вадим

— Здрасте, — девушка то ли неловко кивнула, то ли поклонилась. Она стеснялась своего роста.

— Здравствуйте, — сказала Мила.

— А мы гулять, там музыка во дворе, — объявила Ольга.

— С меня музыки на сегодня вот так, — Вадим провел ребром ладони по шее, — я лучше дома посижу.

— А в фанты почему не пришли играть?

— Да у нас тут свои фанты, — улыбнулся Вадим, заворачивая и укладывая на место свои сокровища.

— А что это, можно посмотреть? — Ольга уже тянулась к коробке.

— Нельзя, это личное, — Вадим закрыл крышку, — много будешь знать — скоро состаришься.

— Ладно, не больно и хотелось. А вот! Тебя тетя Надя зовет. И вас тоже, — добавила она для Милы, сконфузилась и так же быстро, как вошла, исчезла за дверью.

— Переходный возраст, — сказал Вадим. — Пойдем, посидим немного с ними, а потом домой. Ты не очень устала?

— Нет. Это ты устал. Я только боюсь мы собраться не успеем.

— Успеем, Милаша. Если что-то забудем — купим там. Концертное главное собрать.

— Фрак сушить надо. Опять в машине пролежит сколько.

— Здесь есть у мамы еще один, можно взять его на всякий случай, хотя он не первой молодости. В Канаде концертов много, каждый день и с переездами. А ты говоришь отпуск. — Вадим взял Милу за руку. — С тобой мне никакого отпуска не надо. Будет бесконечный Моцарт и ты.