Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Рудель Ганс Ульрих

– Этот «Ла-5» упал!

Гадерманн сбил его из своего пулемета? Или какой-нибудь лонжерон треснул из-за сильного давления и резких поворотов? Меня это уже не волнует. В своем шлемофоне я слышу громкие вопли русских и шум. Русские видели, что произошло, и это, по всей видимости, было чем-то необычным. Я уже не вижу лейтенанта Фикеля и лечу назад в одиночестве. Подо мной лежит в поле горящий «Ju-87». Унтер-офицер и его бортстрелок в целости стоят около машины, и к ним бегут немецкие солдаты. Так что завтра наши пилоты вернутся. Недалеко от аэродрома я догоняю машину Фикеля. Думаю, мы трое – я, Фикель и Гадерманн – можем отпраздновать второй день рождения. Фикель и Гадерманн поддерживают идею празднования. На следующее утро звонит офицер, управляющий полетами в этом секторе, чтобы сообщить, с каким беспокойством они наблюдали вчерашнее представление, и сердечно поздравляет меня от имени всей дивизии. Радиоперехват вчерашней ночи позволил сделать вывод, что пилотом истребителя был довольно знаменитый советский ас, дважды награжденный званием Героя Советского Союза. Он был хорошим летчиком, и это я должен признать.

Через какое-то время после этого события мне дважды

доводится докладывать рейхсмаршалу. Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и следую в замок, унаследованный рейхсмаршалом от его предков. Войдя во двор, я в крайнем удивлении вижу Геринга, стоящего рядом со своим личным лечащим врачом. Он облачен в средневековый немецкий охотничий костюм и стреляет из лука в ярко расцвеченную цель. Геринг не обратил на меня никакого внимания, пока не расстрелял всех своих стрел. Меня изумило то, что ни одна из стрел не попала мимо цели. Я мог только надеяться, что ему не придет в голову показать свою спортивную ловкость, устроив соревнование со мной, – в этом случае Герингу пришлось бы узнать, что с моим раненым плечом я не в состоянии держать лук, не говоря уж о натягивании тетивы. Тот факт, что мне приходится докладывать ему в меховых ботинках, уже сам по себе говорил о моей физической форме. Геринг сказал, что уделяет много времени стрельбе из лука – таким образом он сохраняет форму. Его доктор вольно или невольно вынужден присоединяться к нему. После простого обеда в семейном кругу, на котором в качестве гостя присутствовал один генерал Лорцер, я узнал причину моего вызова. Рейхсмаршал решил наградить меня Золотой медалью пилота с бриллиантами и просит меня сформировать эскадрилью из новых, вооруженных 50-миллиметровыми орудиями, самолетов «Me-410» и затем возглавить ее. Он надеется, что с этим типом оружия мы достигнем решающего превосходства над четырехмоторными самолетами противника. Из этого я заключаю: поскольку совсем недавно я был награжден бриллиантами, новая награда дается с целью уговорить меня превратиться в пилота-истребителя. Уверен, что Геринг мыслит категориями Первой мировой, в которой все пилоты, награжденные Pour le M'e rite, были пилотами-истребителями, как и он сам. Геринг явно благоволил к своей области в люфтваффе и к тем, кто принадлежал к ней, и потому хотел включить меня в эту категорию. Я рассказываю ему, как сильно я желал раньше стать истребителем и что этому помешал только случай. Но я упоминаю и про приобретенный бесценный опыт пилота пикирующего бомбардировщика, и что я категорически не хочу изменений. Я умоляю рейхсмаршала отказаться от своей идеи. Геринг сообщает, что уже есть одобрение фюрера по поводу этого перевода, хотя он и не был особенно рад, что я оставлю пикирующие бомбардировщики. Тем не менее фюрер согласился с ним, что я ни в коем случае не должен более приземляться за русской линией фронта, чтобы подбирать экипажи подбитых самолетов. Это приказ. Если нужно подобрать экипажи, то пусть это делают другие. Услышанная новость удивила меня. Среди наших правил было одно самое важное: «Любой сбитый должен быть подобран». Я придерживаюсь мнения, что как раз я и должен подбирать, поскольку имею больше опыта и потому эту операцию мне выполнить легче. Но возражать в данных условиях было бы пустой тратой сил. В критические моменты я буду поступать так, как этого потребуют обстоятельства. Через два дня я возвращаюсь обратно, чтобы принять участие в операциях в Хуси.

Во время паузы в несколько дней я решаю совершить небольшое путешествие в Берлин на совещание, которое долго откладывалось. На обратном пути я приземляюсь в Гёрлице, чтобы некоторое время побыть дома. Затем я продолжаю двигаться на восток через Вёслау близ Вены. Здесь кто-то пытается дозвониться ко мне ночью; утром я делаю звонок друзьям и выясняю, что из штаб-квартиры рейхсмаршала в Хуси пришло телефонное сообщение и меня повсюду разыскивали, но не могли до меня дозвониться. Я немедленно звоню Герингу, и его адъютант сообщает, что я должен немедленно проследовать в Берхтесгаден. Я подозреваю, что будет предпринята еще одна попытка либо привлечь меня к выполнению каких-нибудь особых поручений, либо назначить в штаб. Я спрашиваю:

– Для меня это будет хорошо или плохо?

Адъютант знает, что я имею в виду.

– Определенно не плохо.

Все еще с подозрением я впервые лечу низко вдоль Дуная. Погода – самая скверная из всех, что можно представить. Облака на высоте всего в 40 метров; практически все аэродромы запрещают посадку. Под Веной в густом тумане перед самолетом постоянно появляются из леса высокие деревья. Я лечу над долиной из Санкт-Пёлтена в Амштеттен курсом на Зальцбург, где и приземляюсь. Здесь меня уже ждут; отвозят в загородный дом рейхсмаршала недалеко от Бергхофа в Оберзальцбурге. Геринга нет – он находится на совещании с фюрером. Когда Геринг возвращается, мы садимся за стол. Его дочь Эдда уже взрослая и вполне оформившаяся девушка; ей разрешено сидеть с нами. После короткой прогулки в саду разговор принимает официальный оборот. Мне не терпится узнать, куда дует ветер на этот раз. И сад, и дом говорят о хорошем вкусе; ничего вульгарного или роскошного. Семья ведет простой образ жизни. Мы переходим в кабинет Геринга, освещенный из-за множества окон ярким светом. Из них открывается величественная панорама на горы, поблескивающие в лучах весеннего солнца. Геринг явно имеет слабость к древним традициям и старинным костюмам. Я даже не смог бы описать его одеяние – что-то вроде мантии или тоги, в которые облачались древние римляне, красно-коричневого цвета и скрепленная золотой брошью. Я не могу точно описать ее – с подобной одеждой я никогда не сталкивался. Геринг курит длинную, достающую до пола трубку с изящно разукрашенной фарфоровой чашечкой на конце. Помню, мой отец когда-то имел подобную трубку; в те дни трубка была длиннее, чем я. Поглядев на меня в молчании, Геринг начинает говорить. Меня вызвали, чтобы вручить еще одну награду. Он прикрепляет на мою грудь Золотую медаль фронтовой службы с бриллиантами в качестве награды за недавно выполненный двухтысячный вылет. Это совершенно новая награда, которую раньше не вручали никому, поскольку никто до этого не совершил столько боевых вылетов. Медаль сделана из цельного золота, но в центре находится платиновый

венок с перекрещенными саблями, над которыми крошечными алмазами выложено число «2000». Я рад, что с этой наградой не связано какое-нибудь неприятное поручение, которое мне пришлось бы выполнять.

Затем мы обсуждаем положение на фронте, и Геринг высказывает мнение, что мне необходимо, не теряя времени, возвращаться на аэродром. Я намеревался сделать именно это в любом случае. Он сообщает, что готовится большое наступление и в следующие несколько дней следует ожидать сигнал к его началу. Он только что вернулся с совещания, на котором ситуация была обсуждена во всех деталях с самим фюрером. Геринг удивлен, что я не заметил на своем участке этих приготовлений, поскольку в операции должно участвовать примерно триста танков. Я не верю своим ушам. Число триста показалось мне невероятным. Примерно столько каждодневно присутствовало с русской стороны – но чтобы столько было у нас, верилось с трудом. Я выражаю вслух свои сомнения и позволяю себе вольность поинтересоваться названиями дивизий и числом находящихся в них танков, поскольку у меня имеется точная информация о большинстве подразделений на моем участке фронта и их укомплектованности пригодными к службе танками. Накануне моего отъезда с фронта я разговаривал с генералом Унрайном, командовавшим 14-й танковой дивизией. Это было две недели назад. Генерал горько жаловался мне, что у него остался только один танк, да и тот невозможно использовать для боя, поскольку танк переоборудован для управления полетами, что было куда более ценно для генерала, чем наличие обычного танка, поскольку хорошее взаимодействие со «Штуками» позволяло нейтрализовать многие объекты, не пуская в ход танки. Таким образом, я точно знал силу 14-й танковой дивизии. Рейхсмаршал с трудом поверил мне, поскольку у него были совсем другие цифры для этой дивизии. Он сказал мне, наполовину серьезно, наполовину в шутку:

– Если бы я не знал вас, арестовал бы за подобные разговоры. Но вы сейчас все сами узнаете.

И он отправился к телефону, чтобы связаться с начальником Генерального штаба.

– Вы только что сообщили фюреру, что для операции «Х» выделено триста танков.

Телефон был громкий, я мог слышать ответ.

– Так точно.

– Я хочу знать названия всех дивизий, которые будут участвовать в операции, и наличие в них танков на текущий момент. У меня есть человек, который хорошо знает данный район.

– Кто это? – спросил начальник Генерального штаба.

– Один из моих людей, который должен знать об этом в силу своих обязанностей.

К несчастью для начальника Генерального штаба, он начал с 14-й танковой дивизии. Он назвал для нее цифру в шестьдесят танков. Геринг едва мог себя сдержать.

– Мой человек говорит, что 14-я имеет только один!

На другом конце провода наступила продолжительная тишина.

– Когда он покинул фронт?

– Четыре дня назад.

Снова тишина. Потом:

– Сорок танков сейчас на пути к фронту. Остальные в ремонтных мастерских, что находятся на линиях коммуникаций, но все они будут в подразделениях ко времени операции, так что цифры правильные.

Такие же ответы были и по остальным дивизиям. Рейхсмаршал в гневе бросил трубку на рычаги:

– Вот как обстоит дело! Фюреру дали совершенно неверную картину, основанную на неверных данных, а он удивляется, почему нет ожидаемых успехов. Сегодня благодаря вам это случайно удалось выяснить – но как часто мы строим наши надежды на подобных утопиях! Юго-восточная зона с ее сетью коммуникаций в настоящее время постоянно подвергается налетам вражеских бомбардировочных подразделений. Кто знает, сколько из этих сорока танков, к примеру, доберется до линии фронта? Кто может знать – будут ли в мастерских в наличии запасные части и успеют ли с ремонтом в указанный срок? Я должен немедленно доложить об этом фюреру.

Все это произносится в гневе. Затем наступает тишина.

Когда я лечу к фронту, то обдумываю, что только что слышал. Какой была цель этих ложных и вводящих в заблуждение докладов? Случайно это делается или нарочно? В любом случае это на руку врагу. Кто и какие круги ответственны за это?

Я решаю сделать остановку рядом с Белградом. Когда захожу на посадку на аэродроме в Землине, в воздухе появляется группа американских четырехмоторных бомбардировщиков. Выруливая, я вижу, что персонал аэродрома поспешно бежит прочь. К западу от взлетной полосы находятся холмы, в которых, по всей видимости, вырыты туннели в бомбоубежище. Самолеты прямо надо мной. Попал я в переделку. Я выскакиваю из самолета и стремглав бегу за остальными – настолько быстро, насколько позволяют меховые ботинки. Когда я добегаю до входа в туннель, на аэродроме взрываются первые бомбы, поднимая огромные столбы дыма. Трудно поверить, что после таких бомб что-нибудь уцелело. Через какое-то время тучи дыма начинают развеиваться, и я возвращаюсь обратно на аэродром. Тут разрушено почти все; позади обломков стоит мой верный «Ju-87», немного поврежденный осколками, но с совершенно целым двигателем и потому способный летать. Основные элементы системы управления также работают. Я рад, что могу лететь дальше, и ищу, где можно взлететь с аэродрома. Мой преданный раненый самолетик точно доставляет меня обратно в юго-восточную зону к моему полку в Хуси.

Во время моего отсутствия полку придано румынское звено самолетов «Ju-87». Экипажи состоят в основном из офицеров; у некоторых из них есть некоторый летный опыт, но мы скоро понимаем, что румынам лучше летать с нами только в составе больших подразделений. В противном случае возрастут потери. Румыны очень боятся истребителей, и до них не сразу доходит то, что если медленно лететь на самолете в составе большой группы, то вероятность быть сбитым мала. Штабные офицеры пересаживаются на «Fw-190». Наша 1-я эскадрилья временно отстраняется от операций для восьминедельного отдыха на тыловом аэродроме в Саксиш-Регене. Здесь наши ветераны снова учатся – на этот раз для полетов на самолете нового типа. Рано или поздно переучиться предстоит всем, поскольку производство «Ju-87» прекращается. Пока мы находимся в Хуси, я между вылетами на боевые задания упражняюсь в полетах на одном из штабных «Fw-190», поэтому причин отстранить меня от операций нет. Я завершаю свое обучение двумя вылетами к линии фронта на самолете нового типа. В нем я чувствую себя практически в полной безопасности.