Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Рудель Ганс Ульрих

Я вспоминаю былое. Мне всегда удавалось приходить первым на дистанции 1500 метров, и часто я просто сгорал, когда пытался показать наилучшие результаты в девяти других спортивных дисциплинах. Эта тяжелая подготовка сейчас мне пригодилась. В спортивной терминологии мое истощение сейчас не превышает 90 процентов моих возможностей. Капрал выбирается из воды и падает на берег. Немного позже и я достигаю спасительного берега; ефрейтор выплывает почти сразу за мной. Они оба лежат неподвижно, промерзшие до костей, бортстрелок что-то бормочет. Бедняга! Сидя на берегу, я вижу, как Хеншель борется с волнами. Ему осталось всего 70 метров. Внезапно он вскидывает руки и кричит: «Я не могу, не могу больше!» – и погружается под воду. Ему удается всплыть, но он снова тонет. Я прыгаю в воду, используя те 10 процентов энергии, что, надеюсь, у меня осталось. Наконец добираюсь до места, где видел Хеншеля в последний раз. Но нырнуть не способен,

поскольку для этого мне нужно набрать в легкие воздух, а холод мешает мне сделать это. После нескольких безуспешных попыток я могу лишь вернуться к берегу. Если бы мне даже удалось зацепить Хеншеля, то я остался бы с ним в Днестре. Он очень тяжел, и такой груз был бы для меня слишком большим. Теперь я лежу в изнеможении на берегу, без сил и с глубокой печалью о моем друге Хеншеле. Немного позже мы произносим молитвы по нашему товарищу.

Карта испорчена водой, но я многое помню. Но как далеко мы находимся за русским фронтом? Есть у нас шанс, что рано или поздно мы выйдем к румынам? Я проверяю оружие – у меня револьвер калибра 6,35 мм с шестью патронами, у капрала – калибра 7,65 мм с полным магазином. Ефрейтор потерял свой револьвер в воде, у него только сломанный нож Хеншеля. Мы отправляемся в путь на юг с этим оружием в руках. Расстилающаяся перед нами равнина знакома нам по полетам в воздухе. Деревень здесь мало, в 50 километрах на юг находится дорога, идущая с запада на восток. Я знаю на ней две станции – Балта и Флорешти. Даже если русские сделали глубокий прорыв, можно считать, что здесь нет противника.

Время примерно три часа дня, солнце стоит высоко на юго-западе и слабо освещает наши лица с правой стороны. Сначала мы направляемся в долину с относительно высокими холмами по сторонам. Я призываю к осторожности. Нам следует избегать населенных мест. Каждому поручается сектор для наблюдения.

Внезапно дает знать о себе голод. До меня доходит, что я весь день не ел. Это был восьмой вылет, и для еды между вылетами времени не хватило. Мне требовалось написать и отправить рапорт после каждого вылета, а также получить по телефону инструкции для следующего задания. В это время самолеты заправлялись горючим и пополнялись бомбами. Экипажи получали возможность немного отдохнуть и даже перекусить, но я не мог к ним присоединиться.

Думаю, мы шли около часа; солнце начало заходить, а одежда – сильно холодить тело. Вдруг я что-то замечаю впереди, но поначалу боюсь ошибиться. Нет, в самом деле, впереди, в тени от заходящего солнца, три фигуры. Они определенно заметили нас. Возможно, эти люди лежали на животе за холмами. Это крупные парни и, без сомнения, румыны. Теперь я могу разглядеть их лучше. Тот, кто в середине, вооружен пистолетом-пулеметом. У его товарищей винтовки на плече. Автоматчик совсем молод; остальным примерно по сорок – возможно, это резервисты, они в коричнево-зеленой форме и приближаются к нам с некоторой опаской. Внезапно до меня доходит, что на нас нет формы и что наша национальная принадлежность совсем не очевидна. Я поспешно прошу капрала убрать свой револьвер и тороплюсь спрятать свой, пока румыны их не заметили и не открыли по нас огонь. Трио останавливается в 100 метрах и с юмором нас оглядывает. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы немцы, совершившие вынужденную посадку, и умоляю их помочь с пищей и одеждой, говорю, что мы хотим как можно быстрее вернуться в наше подразделение.

Я говорю:

– Мы – немецкие летчики, совершившие вынужденную посадку, – и в это время вижу, как лица румын темнеют, а три дула направляются мне в грудь.

Тот, кто моложе, быстро хватает мою кобуру и вытаскивает оттуда револьвер. Они стоят спиной к солнцу. Я внимательно всматриваюсь. Серп и молот. Это русские. Я ни секунды не думаю о плене, только бегство. Шансов убежать – один из ста. Скорее всего, за мою голову в России назначена хорошая цена, и этих людей весьма щедро наградят. Но как я могу бежать? Я безоружен. Медленно оглядываюсь посмотреть, есть ли люди на берегу. Русские угадывают мое намерение, и один из них кричит: «Стой!» Я пригибаюсь, делая резкий поворот, и бегу прочь. Сзади раздается три выстрела; за ними следует непрерывная очередь из автомата. Я чувствую острую боль в плече. Парень с пистолетом-пулеметом попал в меня, двое других промахнулись.

Я несусь как заяц, зигзагами поднимаясь на холм. Пули свистят выше и ниже меня, справа и слева. Иваны бегут за мной, останавливаются, стреляют, снова останавливаются, снова стреляют. Только недавно я настолько сильно замерз, что с трудом переставлял ноги, но теперь бегу стремительно, как никогда в жизни. Я никогда не пробегал 400 метров за столь малое время. Кровь хлещет из плеча, в глазах темнеет. Я обогнал моих преследователей на 50–60 метров; пули свистят нескончаемо. У меня в голове единственная мысль: «Потерпел поражение лишь тот, кто признал, что потерпел

поражение». Холм, кажется, никогда не кончится. Я продолжаю держать направление на солнце, чтобы иванам труднее было целиться. Но и меня самого слепит солнце, и я могу совершить какую-нибудь ошибку. Только что я уже совершил одну такую. Я наконец добираюсь до гребня, но здесь чувствую, что силы на исходе, и, чтобы расходовать их экономнее, решаю держаться вершины гребня – больше спуска вниз и подъема я не выдержу.

Здесь я с трудом верю своим глазам: с вершины холма ко мне бегут двадцать иванов. По всей видимости, они все видели и теперь намерены догнать раненого и уставшего беглеца. Моя вера в Бога колеблется. Зачем Ему понадобилось поначалу дать мне надежду на освобождение? Я ведь почти выбрался из этой абсолютно безнадежной ситуации, самой трудной в моей жизни. Как Он мог допустить, чтобы я оказался без возможности сопротивляться, лишенный последнего оружия – физической силы? Внезапно во мне снова возрождается стремление к свободе и к жизни. Я бросаюсь вниз с холма. Позади меня в 200–300 метрах бегут те, кто начал преследовать меня первым; новая партия бежит немного сбоку. Один из них остался караулить моих товарищей, что остались стоять, когда я побежал. Ищейки справа пытаются бежать вниз по холму параллельно с преследователями, чтобы перерезать мне дорогу. Впереди – перепаханное поле; спотыкаясь, бегу и какое-то время не смотрю на иванов. Я смертельно устал, от комка под ногами падаю плашмя и лежу неподвижно. Скоро наступит конец. Я могу лишь пробормотать проклятие, у меня нет револьвера, и потому я не могу лишить иванов радости захватить меня живьем. Я бросил взгляд в сторону красных. Они сейчас бежали по тому же полю и потому вынуждены были смотреть себе под ноги. Так они пробежали около 15 метров, прежде чем подняли глаза и стали искать меня глазами. Они дошли бы до меня, если бы не отклонились на 250 метров в сторону. Оглядываясь, они меня не видят. Я лежу неподвижно на тронутой морозом пашне. Обламывая ногти, пытаюсь закопаться. Это трудная задача – земля промерзла и с трудом поддается. Но мне удается выкопать что-то вроде лисьей норы. Из раны сочится кровь. Перевязать ее нечем – я лежу на холодной земле, покрытой ледяной коркой; но меня обдает жаром от мысли, что в любой момент могу быть обнаружен! Снова у меня один шанс из ста. Но разве это основание отказываться от надежды в ситуации, когда только вера может сделать невозможное возможным?

Теперь русские снова идут в моем направлении, постепенно сокращая расстояние. Каждый из них ищет меня самостоятельно; никакой системы у них нет. Некоторые из них вообще глазеют по сторонам с бессмысленным выражением. Они меня не волнуют. Но один направляется прямо ко мне. Это ожидание непереносимо. Всего в двадцати шагах от меня он останавливается, смотрит на меня. Так! Нет сомнения, он смотрит в моем направлении. Он подходит! Чего он ждет? Несколько минут русский колеблется; для меня это время – вечность. Время от времени он поворачивает голову чуть вправо, затем чуть влево; он смотрит куда-то выше меня. На мгновение я обретаю уверенность, что я незаметен, но тут же вижу, что опасность не миновала. Тем временем на гребне появляются силуэты моих первоначальных преследователей. По всей видимости, когда столько ищеек идут по следу, они перестают относиться к своей задаче серьезно.

Внезапно я слышу откуда-то сбоку рокот самолета. Обернувшись, я вижу, как моя эскадрилья «Штук» летит через Днестр с сильным истребительным эскортом и двумя «шторьхами». Это значит, что капитан Фишер поднял тревогу и меня разыскивают, чтобы вызволить из трудного положения. Там, вверху, они не знают, что ищут меня в неверном направлении, что я уже на этой стороне реки, в 10 километрах от места посадки. На этом расстоянии я не могу никак привлечь их внимание; не могу осмелиться даже поднять свой мизинец. Самолеты делают один круг за другим на разных уровнях. Когда они исчезают в восточном направлении, то наверняка думают: «На этот раз достали даже этого». Они улетают домой, и я с тоской гляжу им вслед. Они, по крайней мере, знают, что сегодня вечером будут ночевать под крышей, я же не знаю, буду ли жив через несколько минут. Я лежу едва дыша, ежась от холода, солнце медленно садится. Почему меня еще не нашли?

По склону холма движется колонна иванов, вразброд, словно индейское племя, с лошадьми и собаками. Снова я раздумываю о Божьей справедливости, поскольку, если бы иваны пошли чуть позже, меня скрыла бы темнота. Я буквально чувствую, как под ногами русских дрожит земля. Мои нервы напряжены до предела. Я украдкой смотрю назад. Люди и лошади проходят мимо меня на расстоянии всего 100 метров. Почему ни одна собака меня не учуяла? Почему никто меня не нашел? Пройдя мимо меня, русские расходятся цепью на два метра друг от друга. Если бы они сделали это на 50 метров раньше, они бы натолкнулись на меня. Скоро русские исчезают в медленно сгущающихся сумерках.