Пираты Тагоры
Шрифт:
– Объясссни!
Озул Душту задрожал. Птицелов увидел, что из ран, нанесенных когтями мокрицы, по торсу офицера течет тонкими струйками кровь.
– Освободи меня!
– Нет! – рявкнул басом Поррумоварруи. – Объясссни! Сссащем вы сссдесъ?
– Освободи меня!
– Нет! – в один голос воскликнули профессор и Фешт.
– Нельссся! – добавил Поррумоварруи. – Ты
Доброволец снова задрожал. Птицелов понял, что младший ротмистр силился порвать ремни, которыми был привязан к креслу.
– Требует, чтобы его отпустили. На вопросы отвечает уклончиво, – перевел Поррумоварруи.
Фешт выругался. На экранах ментоскопов тем временем мелькали пресные сцены из солдатской жизни Озула Душту: офицерское общежитие, плац, развод, патрулирование улиц, потом бар, лупарня, потом снова общежитие и какая-то девушка.
– Ну, ничего! Ничего! – приговаривал Фешт, хрустя суставами пальцев. – Начало, братцы, положено. Эта ночь для него просто так не закончится. Мне торопиться некуда, вам – тоже, а ему, – кивок на Озула Душту, – и подавно!
– Господа, мы получаем сигнал! – доложил старший ментоскопист. – Похоже, что нервная система существа полностью интегрировалась.
Какое-то время все, затаив дыхание, глядели на мониторы.
Это была машина.
Нет. Это была Машина.
Машина в легкой дымке. До нее было не близко.
Огромная, как город. Как Столица. Живая, а точнее – функционирующая: было видно, как за переплетением труб, за гирляндами керамических изоляторов что-то поднимается и опускается, подобно поршням в двигателе внутреннего сгорания, что-то вращается, прогоняя через стальную утробу воздух. В небо целились многочисленные антенны, мачты непонятного назначения. Машина гудела от переполнявшей ее энергии, точно улей планетарных размеров. Ее бока на разной высоте были испещрены тоннелями, в которые вливались серебристые полосы монорельса. По этим полосам скользили сигарообразные вагоны. Похоже, что в одном из вагонов довелось побывать мокрице, нынче облюбовавшей Озула Душту.
– Что это может быть? – пролепетал Воокс.
– Понятия не имею, – Поррумоварруи поправил очки. – Завод какой-нибудь?
– Да, по производству боевых мутантов… – было не понятно, шутит ли Фешт или действительно так думает. – Запись ведется?
– Ведется, господин Фешт! – доложили ментоскописты.
Фешт коротко кивнул.
– Инженерно-техническому сектору будет над чем поломать голову.
Картинка держалась на экранах полминуты, затем ее сменило тускло светящееся небо Мира, и с этого неба капал дождь, который тоже, казалось, светился. Птицелов потер усталые глаза ладонями. Вот так иногда, в самый неожиданный момент, можно увидеть красоту своего Мира, которую давно уже не замечаешь. А дальше ментоскоп показал вооруженных людей в теплых шинелях, мимо них шла вереница оборванцев – очевидно, беженцев…
– Што такое Тагора? – продолжил допрос Поррумоварруи.
– Великая Тагора – это Саракш, – ответил доброволец.
– Чего? – встрял Фешт.
– Говорит, что лексическая единица «Тагора» обозначает «Мир».
– Ага! – потер ладони Фешт. – Оно само подтвердило свое иномировое происхождение. Ментоскоп – ментоскопом, но для протокола лучше, если оно само… Одобряю! Теперь
Поррумоварруи пытался спрашивать и так, и этак, но доброволец стоял на своем:
– Освободи меня!
– Господин профессор, быть может, стоит построить разговор иначе? – предложил Птицелов. – Попробуйте договориться с ним. Пообещайте что-нибудь.
– Договориться с жуком? – Фешт поморщился. – Ох уж мне эта великосветская дипломатия!
Профессор снял очки, протер стекла носовым платком. Заговорил почти ласково:
– Мы мошшшем пом-хать дурх дурху. Нет фффойна. Друшшшба.
Доброволец задумался. Вернее, думала мокрица, шевеля усищами, а Озул Душту в это время снова опустил голову и уронил нить слюны на грудь. Птицелов заметил, что ментоскоп снова стал показывать четкую картинку: тоннель с низким потолком и неровным полом. Этот ход, больше похожий на лаз, проделанный кротом, полого вел вниз. Змеились вдоль стен кабели в металлизированной оплетке, сновали по ним и рядом с ними светлячки – точно живые капли ртути. Ход закончился у края круглой, зацементированной ямы. На ее дне копошились сотни, а может – тысячи, мокриц. Из этой шевелящейся массы торчали гигантские ребра, покрытые остатками гнилой плоти, и толстые, словно бревна, мослы. Шевелящаяся масса рванулась навстречу: тот, чьи воспоминания показывал ментоскоп, падал в яму.
Картинка исчезла за вихрем помех. В один миг младший ротмистр очнулся, нашел взглядом профессора.
– Не нужна дружба, – проговорил он. – Ничего не нужно. Кроме вас.
– Сссащем? – Поррумоварруи едва не уронил очки. – Объясссни! Штоб есть?
– Чтоб ходить. Чтоб есть. Чтоб подбирать. Чтоб использовать.
– Как это «подбирать»? Как это «спольсофать»?
– Подбирать и использовать… нет слова.
– Штобы телать то, што вы телаете в… – профессор отчаянно подбирал нужные слова. – В ли-су! Да, в ли-су блиссско к морю.
– Нам нужно то, что есть в лесу близко к морю, – не стал отпираться младший ротмистр. – Оно не принадлежит вам. Оно живое и мертвое. Оно нужно Великой Тагоре.
Профессор промокнул носовым платком пот, обильно выступивший на покатом лбу.
– Оно говорит, что прибыло собирать технические и биологические артефакты в кризис-зоне, – сказал Поррумоварруи. – И что они зачем-то нужны в их… э-э-э… Массаракше.
– Так прямо и сказало? – Фешт недоверчиво усмехнулся.
Поррумоварруи сделал неопределенный жест.
– Уже что-то… – Фешт принялся ходить перед окном туда-сюда.
Его можно было понять, и Птицелов понимал. Настал звездный час Фешта. Он столько лет строил планы, плел паутину, искал и видел во всякой всячине происки иномирян. Теперь же существо, пришедшее из Массаракша, было у него в руках. И этому существу можно было развязать язык…