Письма 1926 года

Рильке Райнер Мария

12 мая 1926.

— Я начинаю с самых легких книг — с моей юности».

Вторая книга — «Марина Цветаева. Психея. Романтика (Берлин, 1923)» — содержала такую надпись (на немецком языке):

«Райнеру Мария Рильке — моему самому любимому на земле и после земли (над землей!)

Марина Цветаева

Сен Жиль-сюр-Ви (Вандея)

12 мая 1926».

Для того, чтобы Рильке было легче прочесть и понять ее стихи, Цветаева вписала кое-где по-немецки краткие пояснения.

РИЛЬКЕ — ЦВЕТАЕВОЙ

Валь-Мон, Глион сюр Территэ (Во)

Швейцария,

10 мая 1926

Марина Цветаева,

Неужели Вы только что были здесь? Или: где был я? Ведь десятое мая еще не кончилось, и странно, Марина, Марина, что над заключительными строками Вашего письма (вырвавшись из времени, совершив рывок в то неподвластное времени мгновение, когда я читал Вас) Вы написали именно это число! Вы считаете, что получили мои книги десятого (отворяя дверь, словно перелистывая страницу)... но в тот же день, десятого, сегодня, вечное Сегодня духа, я принял тебя, Марина, всей душой, всем моим сознанием, потрясенным тобою, твоим появлением, словно сам океан, читавший

с тобою вместе, обрушился на меня потопом твоего сердца. Что сказать тебе? Ты протянула мне поочередно свои ладони и вновь сложила их вместе, ты погрузила их в мое сердце, Марина, словно в русло ручья: и теперь, пока ты держишь их там, его встревоженные струи стремятся к тебе... Не отстраняйся от них! Что сказать: все мои слова (будто они уже присутствовали в твоем письме, как бы до выхода на сцену), все мои слова разом рвутся к тебе, и ни одно не желает пропустить другое вперед. Не потому ли так спешат из театра люди, что вид занавеса после обилия прошедшей перед их глазами жизни невыносим для них? Так и мне, прочитавшему твое письмо, невыносимо видеть его вновь в конверте (еще раз, еще!). Но и в занавесе можно найти утешение. Взгляни: возле твоего прекрасного имени, возле этого замечательного Сен Жюль-сюр-Ви (survie!) [145] кто-то вывел большую красивую голубую семерку (вот так: 7). Семь — мое благословенное число. Я открыл атлас (география для меня не наука, а отношения, которыми я спешу воспользоваться), и вот ты уже отмечена, Марина, на моей внутренней карте: где-то между Москвой и Толедо я создал пространство для натиска твоего океана. Но в действительности ты видишь перед собой Иль д'Йё с повернутым к тебе Пуэнт де Корбо... И Ариадна (интересно, сколько ей сейчас лет, какого она роста?) глядит в ту же сторону и... «дети» — почему — ты говоришь «дети», во множественном числе? А ведь в 1903 году, когда я уже общался с Роденом, ты сама была еще маленькой девочкой, которую на днях я буду искать в Лозанне [146] . (Ах, скорее произойдет встреча с негритянкой, раз ее можно завлечь фиалками: я увидел ее, будто написанную Рене Обержонуа... [147] А тебя как увидеть?)

145

Буквально: Сверх-жизнь (фр.). Игра слов. (Ви — название реки в Вандее.)

146

Рильке собирался в Лозанну, где побывал лишь в самом конце мая.

147

Рене-Виктор Обержонуа (1872—1957) — швейцарский художник, автор работ в красочной, изысканно-декоративной манере. До 1914 г. жил преимущественно в Париже; с 1914 г. — в Швейцарии, где, подобно Рильке, вел уединенный и замкнутый образ жизни. В апреле 1926 г. Рильке посетил его выставку в Лозанне.

Чувствуешь ли, поэтесса, как сильно завладела ты мной, ты и твой океан, так прекрасно читавший с тобою вместе; я пишу как ты, и подобно тебе спускаюсь из фразы на несколько ступенек вниз, в полумрак скобок, где так давят своды и длится благоуханье роз, что цвели когда-то. Марина: я уже так вжился в твое письмо! И поразительно, что брошенные, как кости, твои слова падают — после того как цифра уже названа — еще на ступеньку ниже и показывают другое, уточняющее число, окончательное (и часто большее)! Милая, не ты ли — сила природы, то, что стоит за пятой стихией, возбуждая и нагнетая ее?.. И опять я почувствовал, будто сама природа твоим голосом произнесла мне «да», словно некий напоенный согласьем сад, посреди которого фонтан и что еще? — солнечные часы. О, как ты перерастаешь и овеваешь меня высокими флоксами твоих цветущих слов!

Но речь, утверждаешь ты, идет не о человеке-Рильке: я и сам с ним теперь в разладе, с его телом, с которым в прежнее время я мог всегда достичь столь глубокой взаимности, что часто не знал, кому даются легче стихи: ему, мне, нам обоим? (Подошвы ног, испытывающие блаженство, сколько раз, блаженство от ходьбы по земле, поверх всего, блаженство узнавать мир впервые, пред-знание, по-знание не путем знания!) А теперь — разлад, двойное облаченье [148] , душа одета иначе, тело укутано, все иначе! Уже с декабря я здесь, в этом санатории, но с осторожностью допускаю врача в отношения между собой и собой — единственные, что не терпят посредника, который утвердил бы разрыв между ними, переводчика, который разложил бы это на два языка. (Терпение — долгое, истерзанное, вновь обретаемое...) Мое местожительство, Мюзо (в нем я спас себя от сумятицы и хаоса послевоенных лет), в четырех часах езды отсюда: моя (позволь повторить тебя слово в слово) «моя героическая французская родина». Посмотри на нее. Почти Испания, Прованс, долина Роны. Austere et melodieux [149] ; холм, образующий одно восхитительное целое с древней башней, которая принадлежит ему ровно столько, сколько тому, кто наделил судьбой эти камни...

148

По-немецки: Zwietracht, doppelte Tracht.

149

Сурово и мелодично (фр.).

Райнер Мария

ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ

Сен Жиль-сюр-Ви.

12 мая 1926

Тот свет (не церковно, скорее географически) ты знаешь лучше, чем этот, ты знаешь его топографически, со всеми горами, островами и замками.

Топография души — вот, что ты такое. И твоей книгой (ах, это была не книга — это стало книгой!) о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе.

Священник — преграда между мной и Богом (богами) [150] . Ты же — друг, углубляющий и усугубляющий радость (радость ли?) великого часа между двумя (вечными двумя!), тот, без кого уже не чувствуешь другого и кого единственного в конце концов только и любишь.

150

«В священнике я всегда вижу превышение прав: кто тебя поставил надо мною? (между Богом и мною,

тем и мною, всем — и мною). Он — посредник, а я — непосредственна. Мне нужны такие, как Р<ильке>, как Вы, как Пастернак; в Боге, но как-то без Бога, без этого слова Бог, без этой стены (между мной и человеком) — Бог» (Письма к Тесковой. С. 70; письмо от 22 янв. 1929 г.).

Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но — разница — ты любимец отца, не сына, ты — Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество — выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и — немыслим для любви!

Не Давид, нет. Давид — вся застенчивость своей силы. Ты же — вся отвага и дерзость твоей силы.

Мир был еще слишком юн. Все должно было произойти — чтобы пришел ты.

Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (все-божественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить все-человеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово — героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).

Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь — да! А раз нет, — лучше запинаться и спотыкаться.

Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я переделала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты в одной. Не правда ли?) Итак, на первый взгляд (раз я — не немец), мне все понятно — затем — ночь: пустота — затем: Боже, как ясно! — и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) — все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния — ночь — молния) — вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь — себя.

«Рильке легко понять» — с гордостью говорят посвященные: антропософы и другие мистические сектанты (я, собственно, не против, лучше, чем социализм, но...). «Легко понять». По частям, в раздробленном виде: Рильке-романтик, Рильке-мистик, Рильке-мифотворец и т. д. и т. п. Но попытайтесь охватить всего Рильке. Здесь бессильно все ваше ясновиденье. Для чуда не нужно ясновиденья. Оно налицо. Любой крестьянин — свидетель: глазами видел. Чудо: неприкосновенно: непостижимо.

Вторую ночь вчитываюсь в твоего «Орфея». (Твой «Орфей» — страна, потому: в). И, кстати, только что получила из Парижа русскую, чисто литературную газету (нашу единственную за границей) со следующими строками:

«Из этого («Поэт о критике» — заметки, проза) мы узнаем, что госпожа Ц. до сих пор безутешна по смерти Орфея и тому подобные нелепости...» [151]

Один критик сказал о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, примирили нас с нею, почти приучили нас к ней» [152] .

Я парировала: «Если достаточно четырех лет, чтобы примириться со смертью такого поэта как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным (+1836) [153] . И как с Орфеем (+)? Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т. е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно — ежемгновенно-длящаяся. Пушкин, Блок и — чтобы назвать всех разом — ОРФЕЙ — никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любящем заново, и в каждом любящем — вечно». Поэтому — никакого примирения, пока мы сами не станем «мертвыми» [154] . (Приблизительно, по-русски было лучше).

151

Цветаева имеет в виду один из иронических отзывов на ее статью «Поэт о критике», напечатанную в журнале «Благонамеренный», 1926, № 2 (март—апрель) и сопровожденную «Цветником» (см. след. примеч.). Отзыв принадлежал перу Г. В. Адамовича и был помещен в парижском еженедельнике (Цветаева называет его «газетой») «Звено», в котором Адамович вел раздел «Литературные беседы». Адамович писал о Цветаевой:

«Она дает наставленья в хлебопечении, рассуждает о свойствах сельтерской воды, сообщает новость, что Бенедиктов был не прозаик, а поэт, заявляет, что она до сих пор не может примириться со смертью Орфея, — не перечтешь всех ее чудачеств» (Звено, 1926. № 170. 2 мая. С. 2).

152

Цветаева неточно цитирует по-немецки слова Г. В. Адамовича, писавшего в своей статье о Блоке: «Четыре года, прошедшие со дня смерти Блока, — 7 августа 1921 года, — успели уже приучить нас к этой потере, почти примирить с ней. Но они не отодвинули Блока в историю...» (Звено. Париж. 1925. № 132. 10 августа. С. 2; раздел «Литературные беседы»). Ср. примеч. 17 к данной главе.

153

Описка Цветаевой.

154

Цветаева неточно приводит здесь отрывок из своего «Цветника» (подборка цитат из статей Г. Адамовича, печатавшихся в парижском журнале «Звено» в 1925 году). «Цветник» сопровождал и отчасти иллюстрировал цветаевскую статью «Поэт о критике».

Цитируем точный текст:

«Четыре года, прошедшие со дня смерти Блока — 7 августа 1921 г., — успели уже приучить нас к этой потере, почти примирить с ней <цитата из статьи Адамовича — см. примеч. 15 к настоящ. главе>.

Плохо же тогда дело обстоит с Пушкиным (+94 года назад), не лучше с Шенье (+l33 года назад), совсем безнадежно с Орфеем (+?).

Смерть поэта — вообще незаконна. Насильственная смерть поэта — чудовищна. Пушкин (собирательное) будет умирать столько раз, сколько его будут любить. В каждом любящем — заново. И в каждом любящем — вечно». (Избр. проза. Т. 1. С. 274.)

Это, конечно, не имеет отношения к «литературе» (belles lettres [155] ), поэтому меня высмеяли. Будь это стихи (поэт (глупец!), который осмеливается писать прозой!), будь это стихи, они бы промолчали, а может, и — вздохнули. Не древняя ли притча об Орфее и зверях, к которым принадлежали и — овцы?

Ты понимаешь, я неуязвима, ибо я не госпожа Ц., и т. д. и т. п., как они всё же считают. Но мне грустно: вечно-правдивая и вновь повторяющаяся история о поэте и толпе, — как бы хотелось, все-таки избавиться от этого!

155

Художественная литература, словесность (фр.).