Письма 1926 года
Шрифт:
В отличие от переписки Рильке с Цветаевой, где интервал между отправкой и получением составлял от силы два дня (корреспонденты, как правило, успевали получить и прочесть письма друга друга прежде, чем написать ответ), переписка Цветаевой и Пастернака обнаруживает иную закономерность. Письма идут из Франции в Москву пять-шесть дней, и за это время, не дожидаясь ответа, один пишет другому вдогонку, продолжая и развивая ранее затронутые темы. Так, письмо Цветаевой от 22 мая никак не ответ на то, о чем писал Пастернак 19 мая. Следующее письмо Пастернака — продолжение его предыдущего письма. Пастернак с грустью думает о том, что молчаливой пересылкой ответа из Швейцарии Цветаева не одобрила задуманную им высокую дружбу трех поэтов, и у него появляется горькое чувство, точно она «отстраняет» его от Рильке.
<Москва>. 23.V.<19>26
У меня к тебе просьба. Не разочаровывайся во мне раньше времени. Эта просьба не бессмысленна, потому что поверив сейчас про себя, на слух, слова: «разочаруйся во мне», я понял, что я их, когда заслужу, произнести способен. До этого же не отворачивайся, что бы тебе ни показалось.
И еще вот что. Отдельными движеньями
Отчего я об этом прошу и зачем заговариваю? Сперва о причине. Ты сама эту тревогу внушаешь. Это где-то около Рильке. Оттуда ею поддувает. У меня смутное чувство, точно ты меня слегка от него отстраняешь. А так как я держал все вместе, в одной охапке, то это значит отдаляешься ты от меня, прямо своего движенья не называя.
Я готов это нести. Наше остается нашим. Я назвал это счастьем. Пускай оно будет горем. Существенности, которая бы развела нас врозь, я никогда в свой круг не втяну, не захочу. А поэтическая воля предвосхищает жизнь. Собственно я никогда никакой воли за собой не помню, а всегда лишь предвиденья, предвкушенья и... осуществленья, — нет лучше: проверки.
И вот недавно, с тобою, решительно впервые случилось это со мной по человечески, как у людей воли.
Ты простоте открыла радость недостававшего разряда. Степень стала основаньем [204] .
И вот ты сейчас возмутишься, точно это я завожу неожиданный plusquamperfect [205] .
Ничего не изменилось.
– -----------------
Все равно одно одиночество, одни выхода и рысканье то же и те же излюбленности в лабиринте литературы и истории, и одна роль. Чудесно о тебе написал Свят<ополк>-Мирский [206] . Тот же самый Зелинский [207] прислал, раскаявшись и устыдившись политической клеветы, идущей от Кусикова [208] , убогого ничтожества, ни на что лучшее неспособного, которого и я достаточно хорошо знаю по столкновеньям в Берлине, где они, засев в «Накануне» [209] , травили Белого, и, когда требовалось, так нагло переписывали его заслуги в чужую графу, что так и ждалось номера, где просто будет снят Борис Николаевич и подпись под фотографией: Ал<ексей> Ник<олаевич> Толстой. Таков — «ся-ков» сей — Ку — сиков, в корне, правду сказать, совсем безобидный малый. Сказанное похорони, памяти не стоит. Держал он книжную лавку. В крайнем случае, когда он заведет мясную, забирать, из злопамятности, будешь не у него.
204
Об этом (о воле, предвосхищеньи и о простоте беспредельного разряда) есть у меня рассказ 1916 года, не сделанный 16. Сейчас решил, что отделаю летом. (Примеч. Б. Пастернака.)
205
Давно прошедшее время (лат.).
206
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939) — русский критик и литературовед; преподаватель в Кингс-колледже Лондонского университета. Один из теоретиков движения «евразийцев», издатель и участник журнала «Версты» (1926—1928).
Рецензия Святополка-Мирского на поэму-сказку Цветаевой «Молодец» была напечатана в парижском журнале «Современные записки» (1926. № 27. С. 569).
207
Корнелий Люцианович Зелинский (1896—1970) — литературный критик.
208
Александр Борисович Кусиков (наст. фамилия — Кусикян) (1896—1977) — поэт-имажинист.
209
«Накануне» — газета, издававшаяся в Берлине в 1922—1924 гг. Среди видных участников этой газеты был писатель А. Н. Толстой.
Статья переремингтонена на тонкой посольской бумаге. Не только пожалел, но значит нашел, отчеркнул, поручил на Rue de Grenelle машинистке. Задала им работу. Чудесная статья, глубокая замечательная, и верно, очень верно [210] .
Люблю С<вятополк>-М<ирского>. Но я не уверен, справедливо ли определяет меня. Я не про оценку, про определенье именно. Ведь это выходит вроде «Шума Времени» как ты его определяешь — натюрмортизм [211] . Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличьи спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя: читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного.
210
Имеется в виду статья-рецензия Д. П. Святополка-Мирского на книгу рассказов Б. Пастернака (Рассказы. М.; Л., 1925) // Соврем. зап., 1925. № 25. С. 544—545; Благонамеренный, 1926. № 1. С. 168—169.
211
«Шум времени» — книга прозы Осипа Мандельштама, изданная в Ленинграде в 1925 г. Известен отзыв Цветаевой о «Шуме времени»: «Сижу и рву в клоки подлую книгу М<андельштама> ,,Шум времени"» (письмо к Д. А. Шаховскому от 18 марта 1926 г. — Неизданные письма. С. 361). В начале 1926 г. Цветаева писала статью «Мой ответ Осипу Мандельштаму», вызванную «эстетским», по ее мнению, описанием Крыма времен гражданской войны. Статья предназначалась к печати в журнале «Воля России», но, по словам А. С. Эфрон, С. Я. Эфрон как член редколлегии убедил Цветаеву не публиковать статью, считая ее незаслуженно резкой. В связи с этим Цветаева писала Пастернаку о своем отношении к «Шуму времени».
Перед нелюбимое слово «первый поэт» заскакиваю, чтобы заслонить тебя от него. Ты — большой поэт. Это загадочнее, превратнее, больше «первого». Большой поэт — сердце и субъект поколенья. Первый поэт — объект дивованья журналов и даже... журналистов. Мне защищаться не приходится. Для меня, в моем случае — первый, но тоже и большой как ты, т. е. таимый и отогреваемый на груди поколеньем, как Пушкин между Баратынским и Языковым — Маяковский. Но и первый. Что же касается этого слова в статье,
Говорю о ст<атье> в «Совр<еменных> зап<исках>». Статьи под рукой нет. Тотчас по прочтеньи послал Вильяму [212] в Красноярск, надеясь на скорый привоз ее Эренбургом. Оттого коротко и отзываюсь. Следовало бы перечесть.
Я еще хотел сказать о цели предостереженья. В случаях моего молчанья не приписывай ему ничего типического, напрашивающегося. Так, например, когда в журналах помещается что-нибудь мое, я эти номера получаю. В толстых всегда есть что-нибудь любопытное, интересное или даже достойное. В теперешний, трудный для меня период преодоленья реализма через поэзию, там всегда есть вещи, лучше моих, нередки даже случаи когда вообще весь номер, в своей праздничной легкости, этажом выше и опрятнее моих отяжеленных будней. Я этих журналов не читаю, т. е. не могу читать не из небрежности. Но у меня сердце не на месте. Будь ты тут, я бы верно ими зачитывался. Так вот, пример из тысячи. Если бы тебе вручили бандероль новеньких журналов с двумя-тремя страницами разрезанными для правки, ты не думай, что это я рвусь осчастливить тебя своими неудачами, и только ими занят изо всего тома. Нет, это значит совсем другое. У меня является возможность послать тебе книжки в нетронутом виде, где много хорошего (в «Ковше» например, весь уровень выше моей доли). Я этой возможностью и пользуюсь [213] .
212
Николай Николаевич Вильям-Вильмонт (1901—1986) — исследователь немецкой литературы и переводчик, друживший одно время с Пастернаком (его воспоминания о поэте опубликованы в журн. «Новый мир», 1987. № 6).
213
В бандероль были включены, вероятно, следующие журналы: Ковш, 1926. № 4 («Спекторский»; глава 4) и Звезда, 1926. № 2 («Девятьсот пятый год»; глава «Мужики и фабричные»).
Спекторский определенно плох. Но я не жалею, что с ним и 1905-ым, за исключеньем двух-трех недавних глав из «Шмидта», залез в такую скуку и аритмию. Я эту гору проем. А надо это: потому что в природе обстоятельств и неизбежно, и еще потому, что это в дальнейшем освободит ритм от сращенности с наследственным содержаньем. Но таких вещей в двух словах не говорят. Ты поймешь неправильно и решишь, что я мечтаю о холостом ритме, о ритмическом чехле? О никогда, напротив. О ритме, который девять месяцев носит слово. Перебирая старую дребедень, нашел в сборничке 22 года две странички, за которые, в противоположность вещам в посылаемых журналах, стою горой. Прилагаю, и ты прочти не спеша, не обманываясь формой: это не афоризмы, а подлинные убежденья, может быть даже и мысли. Записал в 19-м году. Но так как это идеи скорей неотделимые от меня, чем тяготеющие к читателю (губка и фонтан), то поворот головы и отведенность локтя чувствуются в форме выраженья, чем может быть ее и затрудняют. Святополк говорит, что мы разные. Прочти. Неужели разные? Разве это не ты? У меня это единственный экземпляр. Если ты с чем-нибудь будешь настолько несогласна, что захочешь спорить, приведи задевшее место целиком, а то не буду знать, о чем говоришь. А из журнального много-много если в отрывке 1905 (в Звезде) найдется два-три настоящих слова. —
Рильке сейчас не пишу. Я его люблю не меньше твоего, мне грустно, что ты этого не знаешь. Отчего не пришло тебе в голову написать, как он надписал тебе книги, вообще, как это случилось, и может быть что-нибудь из писем. Ведь ты стояла в центре пережитого взрыва и вдруг — в сторону. — Живу его благословеньем. Если будет что, посылай просто по почте. Дойдет думаю, лишь бы не швейцарские марки.
Верно не удержусь и пошлю 1-ю часть Шмидта. Когда она была сдана, нашел матерьял, несоизмеримо существеннейший, чем тот, которым пользовался [214] . Переделывать — надо бы поместьем владеть. Не придется. Вгоню главу в виде клина, от которого эта суть разольется в обе стороны. Допишу эту дополнительную главу и тогда вышлю.
214
В работе над поэмой «Лейтенант Шмидт» Пастернак пользовался воспоминаниями З. Н. Ризберг и письмами к ней Шмидта (Лейтенант П. П. Шмидт. Письма, воспоминания, документы. М., 1922). Дополнительная 8-я глава («Письмо к сестре») была написана по письмам Шмидта к сестре — А. П. Избаш (См.: Лейтенант П. П. Шмидт. Воспоминания сестры. Л., 1925).
Если письмо покажется чудным, тем скорее вспомни о просьбе, с которой оно начинается.
Кланяйся Але, поцелуй мальчика, кланяйся С<ергею> Я<ковлевичу>. Мы может быть будем обеими семьями друзьями. И это не ограниченье, а еще больше, чем было. Увидишь. Этой весной я стал сильно седеть. Целую тебя.
Разбирая в этом письме литературно-критические новости, близко касающиеся Цветаевой, Пастернак выделяет в отдельный вопрос общее для них обоих несогласие с идеей дешевого соревнования поэтов и с тем, как критика распределяет призовые места в искусстве. В своей статье о «Молодце» в «Современных записках» (1926, № 27) Д. Святополк-Мирский называл Цветаеву первым поэтом. Разговор о понятиях первого и единственного поэта возникал уже раньше в статьях и письмах Цветаевой. Она писала об этом Пастернаку 19 июля 1925 года: «Ты никогда не будешь Первым, только первый — великая тайна и великий шантаж, Борис! — только какая-то степень последнего, тот же «последний», только принаряженный, приукрашенный, обезвреженный. У первого есть второй. Единственный не бывает первым (Анненский, Брюсов)» [215] . Подробную иерархию этих понятий Цветаева разрабатывает в статье «Искусство при свете совести» (1932).
215
Ср. с отрывком из очерка Цветаевой «Герой труда», где сопоставлены Брюсов («первый») и Анненский («единственный»): «...Единственный не бывает первым. Первый, это, ведь, степень, последняя ступень лестницы, первая ступень которой — последний. Первый — условность, зависимость в линии. Единственный — вне. У неповторимого нет второго» (Избр. проза. Т. 1. С. 183).
Офицер Красной Армии
2. Командир Красной Армии
Фантастика:
попаданцы
рейтинг книги
