Письма 1926 года

Рильке Райнер Мария

Я не рассчитывал, что совершить ему предстояло не два, а больше четырех концов (везли с оказией к родным в Германию, оттуда послали ему, может быть не прямо, от него на Rue Rouvet [194] , потом на океан, потом лишь от тебя ко мне. У меня было загадано, если ответ его будет вложен в письмо с твоим решеньем, послушаюсь только своего нетерпенья, а не тебя и не «другого» своего голоса. И верно хорошо, что тогда вы с ним разошлись. Но что ты разошлась с ним вторично, что вместе с ним пришла не ты, а только твоя рука, потрясло меня и напугало. Успокой же меня скорее, Марина, надежда моя. Не обращай вниманья на скверные стихи в письмах. Вот увидишь Шмидта в целом. Если же посвященье плохо, успей остановить.

194

См. примеч. 24 к главе I.

Я твоей просьбы относительно Над<ежды> Ал<ександровны> [195]

еще не исполнил. Ты должна меня простить. Это тоже из самосохраненья. Боюсь избытка тебя в делах и в дне. С исполненьем просьбы запоздаю.

ЦВЕТАЕВА — Б. Л. ПАСТЕРНАКУ

22-го мая 1926 г., суббота.

Борис!

Мой отрыв от жизни становится все непоправимей. Я переселяюсь, переселилась, унося с собой всю страсть, всю нерастрату, не тенью — обескровленной, а столько ее унося, что надоила б и опоила бы весь Аид. О, у меня бы он заговорил, Аид!

195

Надежда Александровна Нолле-Коган (1888—1966) — переводчица, жена П. С. Когана, известного критика и историка литературы. Н. А. Коган была близко знакома с Цветаевой до ее отъезда за границу.

Свидетельство — моя исполнительность в жизни. Так роль играют, заученное. Ты не знаешь моей жизни, именно этой частности слова: жизнь. И никогда не узнаешь из писем. Боюсь вслух, боюсь сглазить, боюсь навлечь, неблагодарности боюсь — не объяснить. Но, очевидно, так несвойственна мне эта дорогая несвобода, что из самосохранения переселяюсь в свободу — полную. (Конец «Молодца» [196] ).

Да, о Молодце, если помнишь, — прав ты, а не Ася. «Б<оря> по своей неслыханной доброте увидел в конце простое освобождение и порадовался за тебя».

196

«Молодец» — сказка в стихах, изданная в Праге в конце 1924 г. В СССР полностью впервые — в журнале «Звезда», 1988 г. № 6. В статье «Поэт о критике» Цветаева пишет о замысле «Молодца»: «Я прочла у Афанасьева сказку «Упырь» и задумалась, почему Маруся, боявшаяся упыря, так упорно не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать — спастись. Почему вместо да — нет? Страх? Но ведь от страха не только забиваются в постель — и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть — и страх, но еще что-то. Страх и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты свободна, и я того-то не делаю, значит, я не очень хочу свободы, значит, мне не-свобода — дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь. Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать — брата — жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва...» (Избр. проза. Т. 1. С. 240).

Борис, мне все равно, куда лететь. И, может быть, в том моя глубокая безнравственность (небожественность). Ведь я сама — Маруся: честно, как нужно (тесно, как не можно), держа слово, обороняясь, заслоняясь от счастья, полуживая (для других — более, чем — но я-то знаю), сама хорошенько не зная для чего так, послушная в насилии над собой, и даже на ту Херувимскую идя — по голосу, по чужой воле, не своей.

Я сама вздохнула, когда кончила, осчастливленная за нее — за себя. Что они будут делать в огнь—синь? [197] Лететь в него вечно. Никакого сатанизма. Херувимская? Так народ захотел. (Прочти у Афанасьева сказку «Упырь» [198] . — Пожалуйста!) И, нужно сказать, хорошо выбрал час.

197

«Грянули стёклы:

Рдяные копны!

Полымем-пёклом,

Полным потоком

Та — ввысь,

Тот — вблизь:

Свились,

Взвились:

Огнь — и в разлете

Крыл — копия

Яростней: — Ты?!

— Я!

Зной — в зной,

Хлынь — в хлынь!

До-мой

В огнь синь»

(Звезда. 1988. № 6. С. 106).

198

Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. М., 1914. Т. 5. С. 31—34.

Борис, я не знаю, что такое кощунство. Грех против grandeur [199] какой бы то ни было, потому что многих нет, есть одна. Все остальные — степени силы. Любовь! Может быть — степени огня? Огнь—ал (та, с розами, постельная), огнь—синь, огнь—бел. Белый (бог) может быть силой бел, чистотой сгорания? Чистота. Которую я неизменно вижу черной линией. (Просто линией.)

То, что сгорает без пепла — бог.

А от этих — моих — в пространствах огромные лоскутья пепла. Это-то и есть Молодец.

199

Величие (фр.).

Я

не даром отдала эту поэму тебе. Переулочки [200] и Молодец — вот, досель, мое из меня любимое.

Еще о жизни. Я ненавижу предметы и загромождения ими. Точно мужчина, давший слово жене, что все будет в порядке. (А она умерла или вроде.) Поэтому — не упорядоченность жизни, построенная на разуме, а мания. Вдруг, среди беседы с другом, которого не видела 10 лет, срывается: «забыла, вывешено ли полотенце. Солнце. Надо воспользоваться». И совершенно стеклянные глаза.

200

«Переулочки» — поэма Цветаевой, вошедшая в ее книгу «Ремесло». Цветаева писала о ней Пастернаку: «Это, пожалуй, моя любимая вещь, написанная, мне нужно и важно знать, как — Вам» (письмо от 9—10 марта 1923 г.).

Словно вытверженный срок — как Отче наш, с которого не собьешь потому что не понимаешь ни слова. Ни слога. (Есть деления мельчайшие слов. Ими, кажется, написан «Молодец».)

– ------------------

То, что ты пишешь о себе, я могу написать о себе: со всех сторон любовь, любовь, любовь. И — не радует. Имя (без отчества), на которое я прежде была так щедра, — имя ведь тоже затрепывается. Не воспрещаю. Не отвечаю. (Имя требует имени.) Вдруг открыли Америку: меня: Нет ты мне открой Америку!

– ------------------

«Что бы мы стали делать с тобой — в жизни?» (точно необитаемый остров! на острове — знаю). — «Поехали бы к Рильке». А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно, особенно силы, всегда влекущей: отвлекающей. Рильке — отшельник. Гёте в старости понадобился только Эккерман [201] (воля последнего к второму Фаусту и записывающие уши). Рильке перерос Эккермана, ему — между богом и «вторым Фаустом» не нужно посредника. Он старше Гёте и ближе к делу. На меня от него веет последним холодом имущего, в имущество которого я заведомо и заранее включена. Мне ему нечего дать: все взято. Да, да, несмотря на жар писем, на безукоризненность слуха и чистоту вслушивания — я ему не нужна, и ты не нужен. Он старше друзей. Эта встреча для меня — большая растрава, удар в сердце, да. Тем более, что он прав (не его холод! оборонительного божества в нем!), что я в свои лучшие высшие сильнейшие, отрешеннейшие часы — сама такая же. И может быть от этого, спасаясь (оборонительного божества в себе!), три года идя рядом, за неимением Гёте, была Эккерманом, и большим — С. Волконского [202] ! И так всегда хотела во всяком, в любом — не быть.

201

Иоганн Петер Эккерман (1792—1854) — секретарь Гете, автор книги «Разговоры с Гете в последние годы его жизни».

202

Сергей Михайлович Волконский (1860—1937) — внук декабриста, писатель и театральный деятель, автор многотомных мемуаров. Цветаева дружила с ним еще в Москве, переписывала для него рукопись его книги «Родина». В 1924 г. в пражском литературном сборнике «Записки наблюдателя» Цветаева опубликовала очерк о ней, озаглавленный «Кедр. Апология». С. М. Волконскому посвящены также цикл стихов «Ученик» и стихотворение «Кн. С. М. Волконскому», вошедшие в книгу «Ремесло».

Всю жизнь хотел я быть как все.

Но мир, в своей красе,

Не слушал моего нытья

И быть хотел — как я [203] .

Даже без кавычек. Этот стих я так запомнила со слов Л. М. Эренбург еще в 1925 г. весной. И так он мне ближе. Век ведь — поправка на мир.

Да! Доехал ли Эренбург? Довез ли? Посылаю тебе еще тетрадку, для стихов. Сегодня у нас первый тихоокеанский день: ни ветринки. — (Такие письма можно писать?)

203

Эти четыре строки из поэмы Б. Пастернака «Высокая болезнь» Цветаева всегда цитировала именно в такой редакции (см., напр., в ее статье 1932 года «Эпос и лирика современной России» — Цветаева. М. Соч. Т. 2. С. 376). У Пастернака:

Всю жизнь я быть хотел как все,

Но век в своей красе

Сильнее моего нытья

И хочет быть, как я

(Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 240).

Недавно у меня был чудный день, весь во имя твое. Не расставалась до позднего часа. Не верь «холодкам». Между тобой и мною такой сквозняк.

Присылай Шмидта. У меня в Праге был его сын и для него была трагедией добавка «Очаковский». Чудный мальчик, похожий на отца. Я помню его в 1905 г. в Ялте на пристани. Будь здоров. Обнимаю, родной.

М.

Как я тебя понимаю в страхе слов, уже искажаемых жизнью, уже двусмысленных. Твое сторожкое ухо — как я его люблю, Борис!