Письма к сыну
Шрифт:
— Верите, не верите — это личное дело. Да и чего мы с вами как на базаре. Вы женщина видная, так что я понимаю. А если уж откровенно — я давно мечтал сойтись с вами поближе… Я увидел вас как-то в районе — и все началось.
— Да что началось-то?
— А вы не сердитесь, послушайте! Я даже волновался, когда ехал сюда…
— Спасибо, спасибо… — усмехнулась мать. — Слова-то у вас какие, мы таких не слыхали. Но если уж прямо, по-нашему, по-военному, как вы говорите, то в провожатых я не нуждаюсь. Да и дом мой близко, через
После ее слов он нахмурился и поднялся со стула. Немного прошелся по комнате, потом снова сел. И начал доставать из сумки бумаги. Губы у него шевелились, он что-то шептал. Я это видел, догадывался, а мать стояла у печки, как каменная. За окном шумела метель, а у нас было тепло, даже жарко — в печке все еще горели дрова. Приезжий кашлянул, и я повернулся к нему. Он подмигнул мне и дернул щекой.
— Сейчас бы неплохо чайку. А, конотоп?
— Заварки нет, — ответила мать. — Один кипяток. Не желаете?
— Плохо… — Он опять мне подмигнул. — Плохо живете, товарищи. И сахара, значит, нет?
— Да откуда?! — удивилась мать и взглянула ему прямо в глаза. — У нас и дети забыли про сахарок…
— Дети одно, а нам нужны витамины… — Он замолчал и повернул к окну.
— Метет-то как, боже мой… В общем, так, сейчас народ быстро пропустим, а потом я все-таки к вам. И со своим сахаром, а? — Глаза у него прицельные и лукавые, а правая ладонь стала поглаживать кобуру. Из кобуры торчит ручка нагана.
— Ну как мое предложение? Проголосуем?
— Нет, предложение снимается. У меня дома больной человек, инвалид. Он не спит по ночам — ему нужен покой… — Мать опять сочиняет ему, придумывает, а он смотрит куда-то в окно, улыбается.
— Значит, отказываете одинокому человеку? А я-то думал, провожу, мол, бедную женщину. У вас же тут бывают бродяжки…
— Да какие уж там бродяжки? — говорит тихо мать, и голос теперь лучше, спокойнее.
— А это мне, председатель, виднее. Да-да, на территории вашего сельсовета есть дезертиры. Зимой — где-нибудь в норе, а по весне начнут шалить по дорогам. И тогда к вам будут вопросы за укрывательство… — Голос у него злой, намекающий, а мать почему-то спокойная.
— А вы не пугайте меня. Я как-нибудь разбираюсь.
— Ну что же, так и запишем — председатель Утятского сельсовета во всем у нас разбирается. — Он хмыкнул и стал медленно разминать папиросу. Пальцы у него были длинные, белые, я засмотрелся на них, и он заметил мой взгляд:
— Курить захотел, конотоп?
Я покраснел, но в этот момент постучали. Зашел Павел Постников, старичок с Большой улицы. В Утятке тогда было две улицы — Большая и Береговая. Постников жил на Большой. Я его давно почему-то не видел и сейчас удивился его худобе. Старик снял шапку и поклонился матери в пояс.
— Тимофеевна, ты меня вызывала?
— Вызывала, Павел Иванович,
— А этот откуда? Я такого не знаю… — удивился старик.
— Скоро узнаешь… — усмехнулся приезжий и вдруг стукнул кулаком по столу. — А по какому праву, ежкина мать, ты вопросы нам ставишь? Тебя предупреждали про заем? Нашу бумагу ты получал?
— Ты чё кричишь, я тебе не скотина. — Старик поднял голову и посмотрел на портрет Карла Маркса. — Кричать тут не надо бы. А то сидишь под иконой.
— Чего мелешь? — оборвал Постникова приезжий, но старик не сдавался.
— И тебя не пойму, Тимофеевна. Не затем мы тебя сюда выбирали… — Он немного помедлил, потом поморщился, как будто съел кислое. — Выходит, выкормили змейку да на свою шейку…
— Что вы говорите, Павел Иванович? — Мать шагнула к нему и хотела что-то добавить, но потом махнула рукой. Подошла к печке и стала греть ладони возле заслонки. Старик покрутил недовольно шеей. Она у него прямо вылазила из старой шубейки. Я заметил, что у шубы разные рукава — один длинный, черный, а другой рукав вдвое короче и какого-то неопределенного белесого цвета. Старик заметил мой взгляд и повернул лицо к матери:
— Извиняй тогда, Тимофеевна. Поди чё не так — извиняй…
Но мать молчала, и приезжий тоже молчал, и старик вопросительно крутил шейкой. На одном глазу у него белело бельмо, другой покраснел и слезился. Мне стало его жаль, а почему жаль — не знаю. Наверное, из-за этой шейки.
— Вот что, гражданин Постников, — начал опять приезжий, — бери ручку, расписывайся. Ставим тебе тыщу рублей. Это немного. Учителя вон подписались на две зарплаты.
— Да вы че, Еким Кондратьич, совесть хоть поимейте! — ужаснулся старик, шейка вылезла еще выше, и он стал похож на гуся.
— Екима тут нет, обознался… — Приезжий громко хихикнул и начал стучать карандашиком по столу, как бы призывая к вниманию. — Я тебе покажу Екима…
— Это поговорка такая, — объяснила мать и посмотрела на меня умоляющими глазами. — Витя, шел бы домой, а то бабушка потеряет.
— Пусть сидит, места хватит, — сказал громко приезжий. И вдруг опять подмигнул мне: — Не горюй, конотоп. Я покажу сейчас тебе мужскую работу… Ну, где наш Еким Кондратьич?
— Я туто, начальник, — отозвался старик.
— Где Марфута? Туто, туто… Может, не будем больше втемну играть? Вон ручка на столе — бери и расписывайся!
— Не-е, эстолько не могу. Куда же годно, начальник, мне не подняться. Хоть убей — не могу… — залепетал быстро-быстро старик, потом к матери повернулся:
— Че жо делатся, Тимофеевна? Осенесь заколол теленка-полуторника — заплатил налоги. Теперь в дому — шаром покати. А я кругом один — старуху схоронил. Да у меня ишо двое сироток…
— Хватит! — оборвал грубо приезжий. — Бери ручку и ставь фамилию. А я сумму сам проставлю…