Письма мертвой королеве
Шрифт:
Первый же глоток синей гадости застрял в горле комком ржавых гвоздей. Ётуны следили за ним — синекожие лица в татуированных узорах обманчиво бесстрастны, глаза прищурены, зрачки полыхают багрянцем. Сделав над собой усилие, Бальдр проглотил вязкую холодную мерзость и приготовился отхлебнуть еще.
— Грейп, урод, отстань от парня, — рявкнул ковылявший мимо тролль. — Он помрет, а нам отвечать.
Великаны гулко заухали, прищелкивая пальцами. Видимо, странные звуки обозначали смех.
Вихляясь из стороны в сторону и путаясь в собственных ногах, Бальдр добрел до огромной стойки и мертвой
Трактирщик за стойкой развлекал публику, жонглируя бутылью, горящей свечой и тяжелым кубком. Вещи так и порхали в воздухе, словно утратив вес — кубок, свеча, бутылка, кубок, свеча, бутылка. На очередном круге улетевшая свеча воткнулась точнехонько в подсвечник, а кубок встал перед Бальдром. Ударом ладони кабатчик вышиб из бутыли пробку и до краев наполнил кубок чем-то зеленоватым и пенистым.
— Я ничего не заказывал, — робко заикнулся Бальдр, уже наученный горьким знакомством с неизвестными напитками.
— За счет заведения, — кабатчик, широкоплечий чернявый парень в расшитом бисером кожаном жилете на голое тело, дружелюбно ухмыльнулся. — Тебе, как я погляжу, надо горе залить.
— Почему ты решил, что у меня горе? — Бальдр подозрительно принюхался к зеленой шипучей гадости. Пахло яблоками и ольховым дымком.
— Сюда приходят либо в радости, либо в горе, либо ради славной компании, — растолковал чернявый. — Компании ты не ищешь, иначе подсел бы к кому за стол, радостью не лучишься. Остается горе. Счас проверим, прав ли я. Хунгла! Хунгла, поди-ка сюда!
Служанка, альва Младшей крови, грохнула на стойку тяжеленный поднос с кружками.
— Чего?
— Глянь на него и быстро отвечай, с чем он сюда явился, — предложил трактирщик, тыча пальцем в Бальдра.
— Горе у него, — не замедлила с ответом Хунгла. Прищурилась, всмотрелась. — Даже скажу, какое. Жена ворчит, милая молчит, — она вызывающе подбоченилась. — Эй, я лучше нее, кто бы она не была. Хочешь проверить?
— Хунгла, эль выдохнется, — напомнил кабатчик. Альва ожгла его возмущенным взглядом, забрала поднос и удалилась, вертя аппетитным задом. Бальдр залпом осушил кубок, и на месте пустого перед ним как по волшебству возник полный. На этот раз — с привычной медовухой, плеснувшей через край. — Парень, ты на хунглины посулы не ведись. Она так, шуткует. Ну что, удостоверился? Я как вижу гостя, враз чую, что у него за душой.
— Пусть так, — не стал отрицать Бальдр. Медовуха сладко пощипывала язык, омывая душу светлой печалью. — Ты прозорлив, хозяин, и прав. Плесни-ка мне вон того зелья из своих запасов, — он ткнул пальцем в первую попавшуюся на глаза бутыль. Трактирщик удивленно приподнял бровь, откупорил бутылку и налил гостю вина
— Кажется, я тебя где-то видел, — заявил чернявый спустя десять или двадцать опустевших чаш. — Но не здесь, зуб даю. Ты в «Рагнарёк» ни разу не наведывался. Где ж ты мог мне на глаза попасться?
— Я Б-Бальдр, — содержимое очередной бутыли отдавало тиной и древесными стружками. Не исключено, что Бальдр только что отведал настоя рыбьей чешуи на березовых почках и сделался несколько косноязычен: — Бальдр Одинссон, сын Одина Всеотца. Оч-чень приятно. Тащи следующую.
— Бальдр? — кабатчик вопросительно прищурился. — Точно. Позапрошлой луной на состязаниях лучников, вот где я тебя приметил! Слышь, но коли ты Бальдр, какое у тебя может быть горе? Ты ж это, воплощённая радость мира, красота и эта, как ее, гармония!
— Вот я и говорю, какое у меня может быть горе, — пробормотал Бальдр. — Нет у меня никакого горя. Одна сплошная радость с утра до вечера. Такая радость, от которой в петлю лезть хочется. А я не могу. Мне нельзя. Без меня ничего не будет — ни весны, ни радости. Наливай! — парень расторопно извлек пробку из горлышка очередной бутылки. — Мне горевать нельзя. Не положено. Понимаешь? Всем, любой твари в мире, даже червяку какому-нибудь, можно горевать, когда его мотыгой перерубят, а мне — мне нельзя! Запрещено! Но пить-то мне никто не запрещал, так?
— Кто ж тебе запретит? — поддакнул трактирщик, именем или прозвищем которого Бальдр забыл поинтересоваться. Ну, стоит за стойкой и стоит себе. Главное, чтобы подливать успевал. — Вот и говорю, никто не в силах запретить что-то сыну самого Одина Всемогущего и Вездессущего! Так что за беда-то у тебя стряслась? Ну поведай хоть капельку, страсть ведь как любопытственно! Я твою хозяйку как-то видал издалека, на Торжище. Загляденье, а не хозяйка. Сам бы с такой стал, жаль, не даст…
Бальдр молча показал болтуну кулак. Подавальщик глянул на божественный кулак с уважением, но и не подумал прикусить язык:
— Неужто не угодила чем? Или загуляла? Так ты только намекни — с кем? Мы его быстренько отучим на чужих жен заглядываться!
— Да не в этом дело, — с трудом выговорил Бальдр. — Не в Нанне. Нанна, она что. Она славная. Просто она… она всего лишь Нанна. Не та. Не как другая. Она не понимает, а та бы все поняла.
— А-а, — уважительно затряс черными лохмами парень. — Другая. Тогда понятно. А зазноба как, сговорена уже за кого или мужняя жена, что к ней ни с какой стороны не подступиться?
— Она далеко, — Бальдр едва не выронил ставший неподъемно тяжелым кубок. — Нанна тут, а она далеко. За морями, за горами. За жизнью и за смертью. Там, где обрывается окоем… — он безнадежно махнул рукой. — Давай выпьем. За прекрасных дев, которые никогда не будут рядом с нами.
— Давай, — охотно согласился кабатчик. — И что, никак тебе не свидеться со своей милой?
— Никак, — всхлипнул Бальдр, которому внезапно стало очень жаль себя и своей незадавшейся молодой жизни.
— Совсем никак?