Письма на краю тумана. Инстаграм-роман

Грачев Даниил

Тогда ты отчаянно пытаешься найти эту пропажу, ведь отсутствие ее заметят все и сразу раньше тебя самой. Добрые наблюдатели очень внимательны к таким пропажам. Будто ты все это время ходила с метровыми рогами, а теперь их нет. И каждый должен спросить, пусть даже взглядом: «А где ваши чудесные ветвистые волшебные рога? Куда они подевались?». Честные наблюдатели, спасибо вам. Ты и сама не знаешь, что ответить, будто рога на булавках или прищепках, и ты просто их сегодня не надела, будто это аксессуар, а теперь вместо него чепец. Только пустыми глазами недоумения ты и сможешь сказать: «Я их потеряла», – немного потупив свой взор.

Ах, сколько боли и разочарования в этом «потеряла». Тебе же обещало зеркало, клялось, внушало, а теперь в нем отражаешься вовсе не ты. И жалеешь ты, в сущности, не саму красоту – рога, жалеешь, что вместе с ними ты потеряла что-то еще. Хотя было ли что терять? Эмине-ханым не гналась за кинодивами

и их советами, как вернуть себе эти чудо-рога. Эти рога пусть оставят себе другие. Бесконечно подкалывают, протирают с них пыль, пересаживают, удобряют, окучивают, вспахивают. Ей рога были не нужны. Ей была не нужна ее красота. Красоту хочется дарить кому-то, а ей уже давно некому. Конечно, не хотелось, чтобы соседские мальчишки дразнили ее ведьмой или шарахались туристы. Такого не было, и этого Эмине-ханым было вполне достаточно.

Она скрывала свою голову под чаршафом, и это черное обрамление, следует отдать ему должное, было хорошим хирургом. Море было хорошим хирургом, ветер, сама ее жизнь, Эртугрул и письма к нему. Когда она их писала, казалось, ей казалось, что морщины разглаживаются, на лице появляется штиль и легкая дымка улыбки в уголках губ, в уголках глаз, которые отражали и эти волны, и этот ветер, и всю ее жизнь. И были они настолько просты и прекрасны, что ненужно было ничего говорить, не нужно было выдумывать. Грусть? Да, она была, но легкая и светлая, как эти волны, которые стали лучшими друзьями. Верными друзьями, понятливыми друзьями, молчаливыми друзьями – рассеянными и невнимательными наблюдателями без расспросов. И строчки, ее строчки Ортогрул-бею.

Письмо Эмине-ханым

Джаним беним Эртугрул, вечерами мне кажется, что мы все становимся чуточку лучше. Ночь вбирает, сглаживает, стирает нашу раздражительность, нашу усталость. Я чувствую усталость, но я не живу ею. Я чувствую одиночество, но я не живу им. Ночь спасает от жары, духоты, жажды, она забирает силы, а ты и не сопротивляешься, не противишься, не упираешься руками из последних сил. Пусть берет, ей виднее. Ей, видимо, нужнее. Ночь стирает окна, дома, сады, пока фонари – помощники дня, не отвоюют их фрагменты. Конечно, у нас фонарь во дворе, и дом виден практически полностью. Но вокруг все равно глухая ночь, а это так – островки, кусочки, осколки, обрывки. Ночь укутает весь остров и станут отчетливее слышны разговоры соседей. Езге-абла снова решает, что смотреть после ужина: очередную серию мыльной оперы или «Танцы со звездами». Переключает каналы, стучит посудой, топает, шаркает. Я это слышу. Ноги Езге-абла в этих коричневых истоптанных башмаках стучат по доскам и смешиваются с шелестом сада, с приливами – вот у кого настоящие танцы со звездами.

Ночь выпускает на свой паркет звезды в ослепительных нарядах, и теперь это их танец. Джами, помнишь, как мы танцевали? Как я стучала каблучками, отец мне привез те сказочные туфли из Анкары, новые красные с тонкой пряжкой на щиколотке. Как же они мне жали, но они были удивительно красивы. Ах, как же мы кружили, и ты почти не наступал мне на ноги. Ты был таким неуклюжим и самым лучшим танцором из всех. Самым благородным кавалером.

Старый проигрыватель с треском издавал чудесную музыку. Игла иногда соскальзывала с пластинки, и ты тогда ее поправлял, а я могла передохнуть. Этот патефон до сих пор в нашем доме, ты же видел. Он уже не играет музыку, а я не танцую. Туфли я где-то потеряла, уж и не вспомню как. А тогда я смеялась, ты улыбался и прижимал меня к себе крепко и нежно, немного даже робко, смущаясь этих «танцулек», как ты их называл. Я помню те наши красивые вечера в старой комнате, «чтобы никто не видел». Я помню те туфли. Я помню ту музыку и треск. Я все помню. Все помню.

Э.

Энес

В кафе, где работал Энес, приходили абсолютно разные люди. Оно находится в самом центре старого города, в районе Таксим. Следует отметить, что Таксим очень изменился в последнее время и стал походить на туристический район любого другого города. И эти изменения происходят постоянно. По этой причине тоже я пытаюсь заманить путников в этот город, как можно раньше, чтобы еще успеть разглядеть все то, что он скопил и пока еще не растратил. Хотя чудес хватит не на один век, и наши внуки все также будут поражаться ему, привозя своих внуков к этим берегам Босфора. Особенная магия Стамбула в том, что он готов впустить туриста к себе, в свои просторы, но не отдать себя целиком, без остатка, до последней крошечной тессеры из мозаики в старом подъезде с оливковой штукатуркой. Так что вас этот район обязательно впечатлит, я вам обещаю. Нет, даже гарантирую. Энесу нравилось работать с людьми и дарить им часть своего города, часть его культуры в маленькой или побольше чашечке, с молоком или без. Хотя некоторые до сих пор считают, что кофе это выдумка шайтана. Что эти происки Коварного способны затуманить взор и рассудок. Заманить вас на его сторону. Глупые невежественные мнения. Глупых невежественных персон.

Есть абсолютно

гадкие, мерзкие, черствые и чертовы пожилые люди. И их почему-то тоже нужно уважать, просто в силу возраста. Их никто не уважал раньше – не за что было, а теперь нужно – возраст. Но почему их нужно уважать? Здесь отношение к возрасту иное: трепетное, покорное и это априори. И не только к пожилым людям, а просто к старшим – неважно, сколько им лет. Оно появляется с самого рождения и только усиливается с годами и сединами. Здесь без уважения нельзя. Жить с уважением – что может быть более правильным и достойным человека. И уважение – это не просто к тому, что ты, такой великолепный, добился. Не просто к своим собственным свершениям и заслугам. Это самоуважение во многих из нас так велико, что подчас становится как-то даже неловко. И испытываешь ты испанский стыд. Молодец, что смог, но делаешь ты это, в сущности, для себя самого. Для чего это – тыкать всем в глаза, вертеть перед носом? Эти достижения выставляют и ими же умело прикрываются – насколько бы ничтожны и примитивны они не были. Это, скорее, какое-то эгоистичное, алчное, тщеславное понимание уважения к собственной персоне. Сейчас уважать можно только по причине нулей на банковском счету или числу подписчиков. «Я заработал – мне можно», – вообще какой-то новый смешной девиз. А каким образом, достоин ли этот человек моего уважения, сделал ли он что-то действительно стоящее – как-то отступает на второй план. Но многоуважаемые новоявленные принцы и принцессы, постарайтесь выказать свое расположение к нам – плебеям, несколько не так звонко. Вам и так поцелуют руку, но не за ваши банкноты. Неужели истинное уважение теперь можно взвесить золотыми гирями. Не думаю – надеюсь, что нет.

Тут уважение существует по иным правилам. Тут же уважение ритуально передается, стелется над каждой маленькой робкой травинкой, пробившейся сквозь пыль: ударь ногой и ничего от нее не останется. Но почтение не затоптать. Уважение к камню, который устоял и который можно выкинуть в море или на свалку. Но почтение не выбросишь. К ручью, что вообще замолк. Но почтение не онемеет. Тут боятся джиннов, но их уважают. Боятся смерти, но ее тоже уважают. Уважение – это к отцам и дедам, к датам и рифмам, к кошкам и солнцу, к молитвам и молящимся, к сошедшим с ума, к прозревшим и ослепленным, к нищим, к легендам, к канонам и законам, к подмастерьям, к вдохновению, к врагам и иноверцам, к послам и красному цвету. К стране, к городу, к дому и только так это уважение становится взаимным. Оно непрерывно циркулирует во всем. Тогда оно приобретает иное звучание. Оно не просто в словах или гимнах. Оно расползается, проникает. Оно становится частью просто поведения. Оно становится правой рукой, девизом, плечом друга, надежным конем, костылем, если шагать становится труднее. Оно становится обыденностью. Тут, когда входят в комнату, сгибаются, учтиво опуская голову, и снова сгибаются, пятясь спиной, когда выходят. Так заведено. Это уважительный взаимный договор. Вашу руку тоже будут целовать и касаться лбом, когда дорастете. Здесь целуют руку старшего в уважительном поклоне. Руку чужую или родную, в грязи или в шелковой перчатке, в морщинах или перстнях, в мозолях или с шелковой кожей; руку, которая пахнет лошадиным навозом, восточными духами, хлебом, красками, закатами, землей, страхом, болью. И нет в этом унижения, ведь склоняешься ты, скорее, не перед просто рукой, а перед ликом уважения ко всякому, кого Бог наделил способностью вам ее протянуть.

Так принято и так заведено. Очевидно, что не всегда этой традиции достаточно. Энес уважал эту традицию, но она иногда казалась ему совершенно негодной в отношении некоторых людей. «Бывают же люди, которых не хочется трогать, заводить разговоров, просить, в случае чего, да и взглядом с ними лучше не пересекаться. Такие встречаются везде. И их все равно нужно уважать, так полагается», – раздумывал Энес, видя одну персону в своем кафе. Эти люди не просто живут, они сживают. Сживают со свету всех и вся. Все, что сколько-нибудь наполнено жизнью, должно ее лишиться, в угоду их желанию. Вернее, даже не желанию, а тому, что им кажется, так нужно – «ишь вздумали смеяться». Они высасывают жизнь из всего, что сколько-нибудь ею наполнено. Из гроздей винограда, поющей за окном синицы, из пробегающей мимо собаки, из летней прохлады или же звона колокола. Они готовы к каждой новой склоке, они провоцируют их нарочно, они живут ими. Они не умеют иначе. Им все мало. Все им чересчур громко, тихо, сладко, кисло, весело, пошло, жарко, холодно – одним словом, все не так. Кажется, что одно их присутствие отравляет все вокруг. Молоко киснет, увядают незабудки, и вода становится горче. «И вот их нужно уважать, и только по причине возраста, глупых цифр и давно установленных правил», – думал Энес, поглядывая искоса на одну даму, которая уже пришла в гости.

Старая Сайжи-тейзе чесала свой острый нос, похожий на клюв дятла. И делала она это так усердно и рьяно, что казалось, он вот-вот отвалится и останется на белоснежном платке с синей каймой у нее в руке. Она сидела в кафе на красивой террасе в кипарисах и щурилась под приятным теплым солнцем (платок она уже убрала в карман). Она была когда-то школьной учительницей или даже директором медресе, от которого шарахались все ученики. Неизвестно, что она преподавала, вероятно, «научное ворчание», но Энесу казалось, что дети были не в восторге от нее (она крутила свое кольцо с большим бирюзовым камнем на сером пальце в багровых пятнах).