Письма на краю тумана. Инстаграм-роман
Шрифт:
Нет, дом не казался запущенным; скорее, погруженным в дрему. В то самое состояние, которое мы так любим по утрам, которое нам сладко и которого мы пугаемся, если оно сбивает ритм современный. Тогда оно кажется чем-то опасным. Лоск и чопорность этого жилища давно растерялись в годах. Кажется, что они стремятся в новые хоромы и пасуют перед временем. Дом молчал – с уважением и достоинством. Но стоило только сесть в кресло или на диван, как каждый предмет провинциального интерьера, медленно и негромко, начинал вести свой неспешный рассказ с милыми сердцу подробностями. Рассказов было много, и иногда Эмине-ханым тоже их слышала. Они ей мерещились тонкими голосами, которые звали в темные углы, или отчетливыми картинками воспоминаний между оттоманкой и карнизами. В этих комнатах не бывали гости (во всяком случае, припомнить, когда в последний раз кто-то переступал порог, жители дома не могли), а дочь Эмине-ханым уже давно выросла и бывала в родительских стенах редко. Так всегда кажется матерям, а дети же считают, что только-только навещали своих почтенных родителей. В любом случае, этих встреч было мало обеим.
В каждом самом далеком чулане и на антресолях за сложенными коробками или на самой обозримой части дома и всего добра в нем – было чисто. Не стерильно, а просто
Этот дом был похож на паранджу, которая скрывала и защищала, укрывала старую хозяйку от нового времени, от изменений, от суеты. Он бережно хранил ее чувства, мысли, ее уклад и за это Эмине-ханым уважала свой дом. Иногда уважать важнее, чем просто любить.
Энес всегда считал, что главное – это уважать. Уважать, что ты делаешь и что тебя окружает. Не надо любить, не всегда обязательно дорожить, просто уважать – вполне достаточно и гораздо труднее. Телефон Энеса всегда был в бесшумном режиме. Рингтоны он не признавал. А когда случалось слышать их от кого-то рядом, чувствовал себя неуверенно и даже ежился от этих звуков. Он продолжал идти вдоль дорог с только появляющимися одинокими машинами, все ускоряясь и иногда немного подпрыгивая. Это стало привычкой. Ходить быстро. Резко. Ноги пока только учились шагать плавно, чтобы глазам хватило времени на все вокруг. Переходя улицы не всегда по правилам, игнорируя светофоры и пешеходную разметку, пытаясь обогнуть машины и стараясь не зацепить бамперы с фарами, он изгибался так ловко, что даже не выпачкал куртку и не спровоцировал аварии. Трафик в городе бешеный. Он покажется вам размеренным, если вы дадите возможность ногам успокоиться и усесться внутри автобуса или машины. Тогда плавное движение будет мотать кадры за стеклом, складывая их в единую кинопленку. Да, стоит сказать, что гаджет стоит тоже отложить и просто смотреть вокруг. И пусть несутся все эти минареты, кромки волн, подолы платьев и колес, шарфы, дым, купола, вывески и витрины со сладостями единым ковром. Энес поднимался по крутым ступеням между дворов и спускался к настолько узким тротуарам, что на них не смогли бы разойтись и двое прохожих. Обгоняя людей, которые сонно шаркали и шли не столь спешно, он выходил на проезжую часть или подступал вплотную к деревьям у домов и изгородям. Проносясь мимо еще спящего кота, он чиркнул рукой по его уху, но соня этого даже не заметил. У него свое кино в дреме. Голуби взмывали ввысь. Крылья растворялись мгновенно. Звуки клаксонов одинокими ядовитыми криками следовали за ним, сигналя вдогонку – не факт, что ему. Какой-то уличный пес гонялся за своим хвостом. Уличные торговцы давили фреш из апельсинов просто на улице. Брызги попадали в стакан и на шершавые руки продавца золотыми каплями. Кольца, не иначе. Дома мелькали. Окна мелькали. Люди мелькали. Стамбул мелькал. Он снова почти бежал. Ритм города поглощал. Подстегивал. Бежать нужно все быстрее. Таков закон. Но кто его установил? Город? Время? Мы сами… «Не опоздай», – проносилось в голове парня. Но куда? Зачем? И возможно ли опоздать? Эти вопросы сейчас были ни к чему. Важно было только физическое движение и привычка.
Кафе, в котором работал Энес, еще не было видно, но аромат кофе, который варили в нем, уже коснулся его носа. Еле-еле. Едва заметно. Шелковым платком в оттенках бобов. Хотя, может, ему это только показалось, причудилось. Да, точно. Ведь если прислушаться, в любом месте старого города можно уловить этот аромат.
Энес все ближе и ближе подступал к кафе. Запах усиливался, сгущался, становился насыщенным, концентрировался и стал более различим, – выступив на передний план, заглушая все другие вокруг. Запах апельсинов, духов какой-то дамы, машинного масла, помета голубей, запах нового утра – все отступило. Можно было просто идти с закрытыми глазами и по вкусу воздуха найти это место. Свое место можно найти по запаху. Энес работал баристой в старом заведении, которое знали только местные, а туристы попадали сюда случайно. Их тоже вел запах, а не путеводители. Чаще в первый и последний раз, ведь отыскать его в этих бесконечных улочках было не так уж просто. Как гласила вывеска у входа, оно было открыто в далеком 1870 году. В те далекие и ароматные времена в этом помещении варили кофе в джезве на раскаленном, специально привезенном, промытом и перебранном песке с мелкими крупицами. Если бы вы решили потрудиться и ухватить одну – у вас бы это не получилось. Незаметные глазу несуществующие крупицы существовали и даже могли подарить столько тепла, что хватало всему району. Сюда приходили исключительно мужчины, чтобы, развалившись на оттоманках, обсудить все то, что обычно обсуждают усатые мужи – политику и сплетни («и воздух, и воду», как говорят местные, то есть поговорить ни о чем). Они заходили покурить наргиле и спрятаться от стамбульской жары летом и от промозглой непогоды зимой. С тех пор ничего не изменилось, за исключением новых машин, которые сейчас могут приготовить модные латте и раф, те крупицы им не нужны. Но кофе по-турецки тут варят все по тому же рецепту 200-летней давности.
Стены в этом кафе были увешаны потускневшими фотографиями, гравюрами и литографиями с местными видами и видами Карса (именно оттуда приехали первые владельцы кафе) или дервишами в каллиграфических завитках, фразами из Корана и открытками с тюльпанами. Картинки взирали на гостей, гости их игнорировали. Тут, прямо до потолка, стояли пожелтевшие стеллажи с потрепанными книгами в темных засаленных переплетах. Углы этих фолиантов загибались от памяти прикосновения каждой ладони, каждого пальца. Некоторые из них слиплись и скрывали между своими страницами рисунки старых мастеров. Где цветы полнятся несуществующими оттенками, где золото ослепляет, где дотла сгорают
Утро разливалось в каждой клеточке всего живого и скоро было готово отдать бразды правления дню. Подождем этих изменений и мы. Не станем торопиться в этот век скорости. Это еще его территория и оно владеет всем. Все сейчас принадлежит исключительно ему. Все пребывает в утренней сонности, даже если ваши руки машинально проводят ранние ритуалы, а ноги уже подняли вас с постели. Как хорошо, что есть эти привычки, с ними мы можем так легко увидеть каждое утро. Каждый дом из коробки карандашей на острове наполнялся жизнью. Все цвета их стен готовы были наполниться пестростью нового, удивительного, единственного дня. Открывайте свои глаза. Протирайте их. Утро спускалось вниз к этим домам, будило каждое бревно. Пекари поднимали клубы муки в утренний воздух и месили тесто. Топили свои кулаки в серебряных чанах. Их утро начиналось гораздо раньше. У пекарей утра гораздо больше. Они тянули из печи румяную выпечку громадными деревянными лопатами. День за днем. Лопаты чернились и покрывали свои углы копотью. Утро пахло ванилью и надеждой. Тот самый родной аромат из детства, лучший запах каждого часа в начале нового дня. Все впереди. Все сбудется. Все будет. Женщины выходили за утренним хлебом и быстро возвращались домой, чтобы он не успел остыть, пряча его в пакетах подмышках. Тепло хлеба несли к столу, к самым родным. Детские носики и ручонки так любят этот запах. Они сохранят его, разламывая хрустящую корочку, попивая молоко из больших кружек. Ничего вкуснее быть не может. И не будет. Только вкус завтрака, тепло утра, тепло самых близких ладоней.
Кофе у Эмине-ханым вскипел почти сразу, никак не уведомив об этом своем намерении. На правах хозяина этой страны, ему казалось ниже собственного достоинства предупреждать о таких пустяках. Тоже привычка. Эмине-ханым умело и ловко сняла его с огня. Кофе без огня печалится. Пена быстро осела, так и не выбравшись наружу. Где-то за окнами кричали дети, отправляясь в школу. Волны водили хороводы. Пламя еще горело. Тепло. Она взяла свою любимую маленькую чашечку с блюдцем, (на нем немного откололся лепесток тюльпана) и перелила кофе. Коричневая жидкость с мелкими крупицами бобов наполнила чашку почти до краев.
Утро само стало более жизненным, прогнав остатки лени, которой мы обладаем чуточку больше на рассвете. В эту прелесть можно было еще поиграть, многие так и поступают в любой час дня. Но утро зашевелилось, оно проснулось, оно заполнялось естественным ощущением жизни. Вернее будет отметить, что это ощущение – это и есть жизнь – тут и сейчас. Та настоящая, на которую сетуешь и которой рад, какими бы тяжестями она тебя не одаривала. Не где-то далеко, за чужими ставнями, у иных острых берегов, а вот тут под самым носом, который ласкает пар этого удивительного напитка. Этот аромат будил и Эмине-ханым. Он оживлял какие-то мысли, воспоминания, оборванные картинки, смятые фрагменты. Отражения. Бутоны. Касания. Тревоги. Шаги. У нее было ощущение, что все должно жить. Решительно все, даже то, что не достойно на первый, наш предвзятый, брезгливый взгляд. Как падшие и праведники, как тюремные узники, после ночи в каземате – все должно растирать свои заледеневшие конечности, подставлять их солнцу, впускать тепло, доставать свои лики, утирая следы, в которых путается это ощущение и предвкушение. Даже заиндевевшие тюремные решетки и оковы, приговоры и вердикты, сточные ямы с компостом, бранные рты, сбившиеся в колтуны волосы и заскорузлые ногти и пятки, по правде сказать, – все достойно обычной жизни. Жизни. Все должно наполниться этим чувством, только вдохнув этот аромат. Горький, резкий. Даже то, что утратило к этому всякую способность и желание. Любой немощный и потерявшийся достоин этого очарования самого простого утра. Его сказки нового дня и новых горизонтов. И жизнь эта гораздо ценнее и важнее, гораздо ближе и роднее, гораздо приятнее, чем все, что остается за чертой вашей полудремы и этой чашки. Как же все просто. Привел в движение это утро не человек, не его шум, слова или мысли. Не город, не волны. Не новости или слухи. Нет, его завел тонкий и душистый запах свежезаваренного кофе.
Энес умело и ловко варил кофе: нежно, страстно, без спешки. Каждый свой день. Его движения были плавные и отточены до совершенства. Можно и так сказать. И это не станет обманом. Я не занимаюсь этим. Руки делали это, скорее, автоматически, они не вспоминали алгоритма и правил, ими руководило сердце. Этому напитку по-турецки нужно было только сердце. Он варил кофе по древнему рецепту, в джезве (небольшое наследство, что досталось ему от матери), в ней кофе готовила еще его прабабушка, которую он никогда не видел, но которая сохранялась в этой джезве. У вещей есть удивительная способность – сохранить в себе человека, которого ты и не знал. Но ощущение этого призрака становится чем-то очень особенным и родным. И тогда появляется ощущение родственности, тонкой связи, особого единения. Нити, которые способны связать время, года, реальности. Все сшито так тонко и так надежно. Такая нехитрая задумка жизни. Нити. Игла. Стежок за стежком. Джезва.
К ручке этой турки прикасались руки его семьи, они передали свое тепло и любовь, свой характер. Все слова, которые так легко стираются из памяти. Слова, которые были так и не сказаны, слова которые не выдал язык, но говорило сердце. Кричало сердце. Сердце – лучший оратор. Язык, рот и губы ему и в подметки не годятся. Вся история одной семьи в одной небольшой медной джезве – свидетельнице их тайн. Джезва бережно хранила тепло нескольких поколений одной семьи и старалась не портиться, не закоптиться лишний раз, не потерять свою гравировку и витиеватые узоры по стенкам, чтобы не расстроить молодого хозяина. Джезву нужно было только слышать.