Пить, петь, плакать: пьесы
Шрифт:
Степцов. Да меня и так не убьют. (Усмехается.) Я ведь уже расплатился давно. И ребят своих послал вломить кому надо.
Фомина (сварливо). Что ты тогда мою больную голову морочишь? Дурак! (Тут же.) Что бы тебе такое подарить? Давай, Сергуня, крестами поменяемся?
Степцов. Лучше майками.
Фомина. Запросто.
Фомина и Степцов одновременно стягивают майки, секунду смотрят друг на друга и обмениваются ими.
От тебя Новым годом пахнет. Елкой.
Степцов. Это просто водка такая, можжевеловая. Анька, у тебя рюкзак есть?
Фомина.
Степцов. Бери рюкзак, поедем с тобой яблоки воровать.
Фомина глядит, не понимая.
Мы с пацанами, с одноклассниками, раньше каждую осень в сады лазили, там, у нас, на окраинах. Яблоки трясли. Традиция такая. Даже когда школу закончили, уже здоровенные дядьки, специально собирались каждую осень и ехали яблоки воровать.
Фомина. Психи вы, мужики, непролазные.
Степцов. Поехали, Анька.
Фомина. Во-первых, сейчас август. Яблоки еще не созрели. А во-вторых, нам непременно накостыляют.
Степцов. Ты, Анна, не боец. (Берет радиотелефон.) Здравствуйте, Дубровина, пожалуйста. Это Степцов говорит. А. Ну ладно. Передайте, хотел позвать его яблоки воровать. (Дает отбои.) В Федеральном собрании, видите ли, заседает. (Снова набирает номер.) Але, Наташа? А Саня где? Что это вдруг? Как приедет, скажи, пора яблоки воровать. Целую. (Отбои.) Этот сквалыга в Вене вальсы слушает... (Набирает номер.) Добрый день, соедините меня, пожалуйста, с Марченко. Не может быть... Нет, нет, спасибо... (Отбой.) Арестовали вчера, представляешь? Уже фирму описывают. Банкир, трам-та-ра-рам... Видно, придется мне одному яблоки трясти. А одному – несподручно.
Фомина. Я с тобой как-нибудь потом поеду яблоки воровать. Обязательно. Я тебе обещаю. А сейчас я просто не могу. Извини, Сережа. Знаешь, у меня сейчас все очень плохо...
Степцов. Что у тебя плохо? Расскажи мне.
Фомина (помолчав). Странно. Раньше я все ждала, что придет какой-нибудь хороший человек и попросит: «Расскажи мне, что с тобой было». И я расскажу. А теперь я никому ничего не могу рассказать. Перехотелось, что ли...
Степцов. Это потому что ты гордая.
Фомина. Я только думаю, что я гордая. А на самом деле у меня просто характер тяжелый. (Пауза.) Знаешь, давай вот что. Встретимся с тобой, когда у меня все будет хорошо. Уже скоро. Сейчас у нас что? Август? Вот давай в октябре. Нет, в ноябре. Уж в ноябре-то у меня точно все будет хорошо! Решено! Пятнадцатого ноября я прихожу к тебе в переход. В ларьки. Ночью.
Степцов (смеется). Зачем в переход? Почему ночью?
Фомина. А я люблю ночные подземные переходы. Электричество гудит, ветер дует, клочья всякие летят, и пахнет осенними цветами, горько-горько. У тебя в переходе продают осенние цветы?
Степцов. Будет сделано, ваше величество.
Фомина. Ну вот, видишь, как все здорово.
Степцов молчит.
Ведь все здорово, правда?
Степцов. Клево все до невозможности. Я только никак не пойму: почему ты должна крутить романы неизвестно с кем, если есть я? Почему я должен жить с тупорылыми бабами, если есть ты?
Фомина. Вот в переходе-то мы все это и обсудим.
Пауза.
Степцов. Пока.
Рукопожатие. Он уходит. Фомина стоит задумавшись, потом бросается к кубу, поворачивает его так, что к залу обращается стиральная машина, нажимает на кнопки, загораются лампочки, слышится журчанье воды. Фомина садится на пол и смотрит, как крутится в машине тряпье. Звонит телефон. Она не берет трубку. Телефон звонит долго. Выходит Еловецкий с телефонным аппаратом.
Еловецкий. И чего я, собственно, ей названиваю? Зачем она мне сдалась? Чего в ней такого? Ничего. Странная все-таки штука. Бывают на свете тетеньки, на которых можно очень круто подсесть, как говорят наркоманы. Ничего в ней нет, а поди ж ты... Подсел – и все, амба. Туши свет. Вот и Москва тоже из этой породы. Ведь дыра дырой, а как подсядешь на нее в детстве, так уж и не разлюбишь до смерти. Город-герой красавица Москва. Город номер семьдесят семь, как пишут на новых автомобилях. Зачем я все-таки ей звоню? А, это я попрощаться звоню. Осень ведь уже, пора в теплые края перебираться. (Кладет трубку, надевает плащ и шляпу, чемодан берет.)
Занавес закрывается. Е ловецкий на авансцене.
Еловецкий. Уезжаю тосковать по Москве. Большой город. Очень большой. На северо-востоке может хлестать дождь, а на юге – светить солнце. Что же это все-таки за город?
За занавесом лупят молотком по железу. Еловецкий возвышает голос.
Кто он? Он или она? Герой или красавица? Бедный герой! Невезучая красавица! Ты будешь ждать, когда я вернусь? Ты узнаешь меня? Ведь это же я, я! Это я сплю в метро, курю на ходу, прячусь от дождя в подворотне, спускаюсь спящим ночным переулком к реке, и твое хмурое небо смотрит в мое окно. Москва! Отдай мое сердце! (Стремительно уходит, убегает со сцены.)
Занавес открывается. Подземный переход. Ночь. Гудит электричество. Дует ветер. Летят клочья бумаги и обрывки белых осенних цветов. Ларьков нет. Только один остался. На нем вывеска – «Пуговицы». Его заколачивают железными листами. Чистильщик сапог собирает свой скарб. Появляется Фомина в пальто. Волосы у нее отросли. Фомина озирается по сторонам.
Рабочие заканчивают заколачивать ларек и уходят.
Фомина (чистильщику). Скажите, а вот тут раньше были ларьки. И хозяин. Такой высокий...
Чистильщик. Сережа!
Фомина. Сережа.
Чистильщик. Разве не знаете? (Смотрит на Фомину.) Убили его.
Фомина молча опускается в кресло перед чистильщиком.
В сентябре еще. Понимаете, он ведь здешний, из дома доктора. У них с пацанами привычка была – по осени лазить в сады, яблоки трясти. Даже когда выросли, все равно собирались и лазили. Да. И вот в сентябре он очень хотел поехать, все звонил своим, а никто не мог. Тогда он поехал один. Чудной он все-таки. На БМВ поехал яблоки воровать. Перелез через забор и стал трясти. А там в доме пенсионер сидел одинокий. Ну, увидел, что яблоки трясут, и шмольнул из ружья. Да. Сережа совсем не мучился. Сразу умер. В саду. Под яблонями, на коричневых листьях. А пенсионера в дурдом посадили. Куда катимся?.. (Пауза.) А вы как поживаете?