Пить, петь, плакать: пьесы
Шрифт:
Фомина. Гы, гы, гы. Неужто свершилось? Женился!
Еловецкий. Еще чего!
Фомина. Что звонишь тогда?
Еловецкий. Сам не знаю. Мне почему-то необходимо хоть иногда слышать твой противный голос.
Фомина. Ну расскажи что-нибудь, коль уж позвонил.
Еловецкий. Что тебе рассказать?
Фомина. Расскажи мне, пожалуйста, кто такие друзья народа и как они воюют против социал-демократов.
Еловецкий. Ань, я слышал, у тебя что-то с головой.
Фомина. Нормально все у меня с головой!
Еловецкий.
Фомина. Куда?
Еловецкий. На стрелку со Степцовым. Чтобы в кругосветку. Пятнадцатого мая.
Фомина. Ах ты... Тьфу ты! Не помню. Забыла и не приехала.
Еловецкий. А он ждал как дурак до последнего.
Фомина. А. Вспомнила. В деревню ходила. Корову смотреть.
Еловецкий. Ты что, коров не видела?
Фомина. Купить хочу.
Еловецкий. На фиг тебе? Ты сама – корова.
Фомина. Скажи Степцову, если уж ему так неймется, пусть купит мне в подарок пруд на Селезневке. И пивной ларек на берегу в придачу.
Еловецкий. Ань. Скажи мне что-нибудь хорошее.
Пауза. Фомина точит косу, прижав трубку плечом к уху.
Фомина. Картошка.
Еловецкий. Что – картошка?
Фомина. Ну, ты просил сказать тебе что-нибудь хорошее, вот я и говорю. Картошка. Разве это плохое? По-моему, замечательное.
Еловецкий вешает трубку. Фомина, послушав гудки, тоже вешает трубку и принимается точить косу.
Обиделся. Беда с этими мальчишками. (Откладывает косу, прогуливается.) Странные они все-таки. Гандоном обзовешь – и глазом не моргнут, а на простое русское слово «картошка» такая болезненная реакция. Странные, странные. Просто неведомые какие-то зверюшки. Когда я была маленькая, мы с девчонками придумали тайное общество «Всемальдур» с девизом «Все мальчишки – дураки». Н-да... Маленькие были, а уж секли, что к чему. Все мальчишки – дураки. А все мужчины... Хорошие они очень. Добрые. Грустные, как лошади под дождем. Чуть что – сразу слезы на глазах. И бегом вешаться. Или матом орать. Прямо ничего больше придумать не могут. (Доходит до деревянного ящика для писем, тычет пальцами в дырки, наклоняется, заглядывает в дырки, снимает с шеи ключик на шнурке, отпирает почтовый ящик и вынимает из него горсти сухих прошлогодних листьев, разбрасывает, листья летят.) Лучше бы вон письмишко прислали. Жалко их очень. Книжки сочиняют, самолеты водят, из автоматов друг в друга пуляют, а в иные минуты так жалобно стонут, что сердце щемит. Обнимешь изо всех сил, и руками и ногами, прижмешь к себе и станешь шептать. «Ну что ты, что ты, ведь все ничего, ничего, ничего...»
В это время выходит Шурочка Дрозд в платьице с рюшами и соломенной шляпке. Она идет за Фоминой на цыпочках и, когда Фомина останавливается в задумчивости, набрасывается на нее сзади и закрывает ей глаза своими ладонями.
Фомина. Ааааааа! Кто это? Отпустите! (Делает несколько движений, и Шурочка отлетает. Фомина оглядывается.) Ой, Шурик... (Помогает ей подняться.) А если бы я умерла от неожиданности?
Шура. Ты такая нервная, даже странно.
Фомина. Ты не сердишься на меня?
Шура. Нет. А ты на меня?
Фомина. И я на тебя нет.
Шура. Анька, ты такая умная. Этот Август действительно маразматик. Он у нас дома такое натворил...
Фомина. Электричество порушил?
Шура. Ой, ужас. Он взялся лечить моего дедушку...
Фомина. А что с дедушкой-то?
Шура. С дедушкой у меня проблемы. Видит он очень плохо, почти совсем ничего не видит. И соображает неважно. Все забывает, путает. Однажды в суп вместо сметаны клей положил. Пошел на демонстрацию седьмого ноября и заблудился, три дня найти не могли...
Фомина. Он пенсионер, что ли?
Шура. Куда там! Работает. Поваром в детском садике.
Фомина. И что Август? Вылечил его?
Шура. Понимаешь, он кое-что вспомнил. Например, где он потерял проездной на трамвай за ноябрь семьдесят четвертого года. То есть некоторые улучшения были. Но кошка, Пуся моя, совершенно облысела. И у мамы все цветы завяли. Вот что он натворил.
Фомина. Хорошо еще, не спер ничего.
Шура. Не говори. У соседки, правда, молоко пришло. Помнишь, соседка моя, Алиса, высокая такая?
Фомина. А кого она родила?
Шура. Да так никого толком и не родила. Но молоко пришло.
Фомина. Смотреть надо в следующий раз, кого в дом тащишь.
Шура. А самое главное, это такой ужас... Я узнала, чем он занимался в армии.
Фомина. Не пугай.
Шура. Когда он служил в армии, он... расстреливал...
Фомина. Расстреливал?!
Шура. Расстреливал облака. В этих войсках служил, которые погоду делают. Представляешь, плывут себе облака, а этот дундук в них – бабах!
Фомина. Вот за то, что ты знакомишься неизвестно с кем, тебя просто выдрать надо! (Шлепает Шуру по попе.)
Шура. Ой! Ты что, Анька? Ну-ка, одерни. Одерни быстро!
Фомина (дергая ее за платье). Раз-два-три-четыре, чтобы мальчики любили, раз-два-три-четыре-пять, чтобы с мальчиками спать! Я тебе, Шурик, всегда говорила, семейная жизнь еще никого не доводила до добра. Помнишь Леню Харитонова? Какой был красавец! В плечах косая сажень, росту под два метра, глаза синие-синие, веселый такой. А после женитьбы такой маленький стал, вот мне по плечо, скукоженный, хромой и восемь букв не выговаривает.
Шура. Правда, что ли?
Фомина. Пойди сама посмотри.
Шура. Ужас, ужас...
Фомина. Хочешь кофе? Или оранжаду?
Шура. Ань, я к тебе по делу. На свадьбу хочу пригласить. Я двадцатого августа замуж выхожу. За хорошего человека.
Пауза.
Фомина. Всякая женщина хочет, чтобы на ней хоть кто-нибудь был женат. Но у тебя, мон анж, просто обострение какое-то. Идея фикс.
Шура сидит, виновато потупившись.
Ну, и где же твой хороший человек? Что не привезла показать?