Плачь обо мне, небо

Selestina

В придворном соборе на исповеди, предшествующей причастию, Катерина не знала, с чего начать свои откровения: батюшка не торопил, а сама она едва ли была способна определить, в чем ее вины больше — в том решении, что едва не поставило под угрозу жизнь Великой княжны, или же в чувствах, что она не имела прав испытывать. Особенно сейчас, пребывая в трауре по погибшему жениху, которого должна была оплакивать денно и нощно. Она скорбела по Дмитрию; в минуты, не занятые поручениями государыни, сердце ее сжималось от воспоминаний, что понемногу блекли, но ранили все так же, как и в первые дни после страшного известия. Смерть его стала еще одним ударом, но юности свойственно быстро затягивать полученные раны,

сколь бы глубоки они ни были. Да и когда рядом есть те, кто всячески старается сохранить ее покой, хотя бы ради них стоит пытаться вновь вернуться к жизни.

Но даже так, ей казалось, что она совершает жестокое предательство по отношению к памяти жениха. Даже не думая о том, чтобы начать новые отношения, не смея и помыслить о каком-либо пресечении границ, она вызывала у самой себя чувство стойкого отвращения. Где ее воспитание? Где разум? Чем она лучше всех этих фавориток на одну ночь?

«Покайтесь искренне, дитя, да найдете в раскаянии и прощении освобождение от грехов».

Громкий крик разорванного в клочья сердца — тихий шепот нестройных фраз. Кто бы сказал, как молиться. Кто бы сказал, где прощение. Кто бы сказал, в чем правда.

Она — переполнена ложью.

— Катрин?

Николай обеспокоено дотронулся до узкого запястья, с которого соскользнул край широкого рукава-пагоды. Катерина вздрогнула, поворачивая голову; в глазах стояли слезы. Губы попытались сложиться в жалкую улыбку; напрасно. Рука невольно скользнула ниже, чтобы ощутить ладонью острые грани изумруда обручального кольца.

— Простите.

С целью как можно скорее пресечь нежеланные расспросы — цесаревич читал ее эмоции словно раскрытую книгу — она решительно спустила ноги на пол и попыталась принять вертикальное положение, опираясь на изголовье кушетки. С другой стороны ее поддерживал Николай, не выпускающий ее руки из своей, и явно готовый воспротивиться ее своеволию. Лодыжка еще болела и, наверняка, будет доставлять дискомфорт пару дней, но уже не так сильно, как в момент падения. Вероятно, если ступать только на носочек, даже можно идти.

— Вы сию минуту собрались искать князя Трубецкого? — замечая ее стремительные действия, цесаревич тоже немедленно поднялся с кушетки, крепче сжимая ее пальцы и готовясь при необходимости не позволить княжне упасть. Та лишь пожала плечами.

— Надо же чем-то разгонять скуку пустых дней? — уже почти вернувшая себе привычное внешнее спокойствие, она обернулась. — Верите — не понимаю, отчего молодым барышням место штатной фрейлины кажется столь привлекательным. Большей тоски и придумать сложно.

— Жалеете, что оказались при Дворе?

Задумчиво опустив взгляд на их соединенные руки, Катерина подавила тяжелый вздох.

Ей не следовало принимать шифр государыни. Она бы не стала главной фигурой в чужой игре; не позволила себе недопустимые чувства; не причинила боль тем, кто ей верил. Папенька не напрасно ограждал ее от этой роли. Возможно, он знал. Догадывался.

В конце концов, он был осведомлен о планах своего родственника.

Худощавые пальцы с так и не снятым обручальным кольцом почти неощутимо сжали теплую ладонь, в которой покоились. Зеленые глаза — уже не блестящие от близких слез, а, казалось, даже сверкнувшие прозрачной надеждой — нашли синие, переполненные светом.

— Я благодарна Ее Императорскому Величеству за ее милость. И Всевышнему — за нашу встречу.

Она не могла ничего изменить в прошлом.

Но перед ней оставалось будущее.

***

Российская Империя, год 1864, май, 4.

Весна уверенно вошла в свои права, и пусть северный ветер еще порой сбивал с ног и заставлял плотнее запахнуть плащ, все же солнце грело почти по-летнему, а окутавшая серые деревья зеленоватая дымка вносила крупицу какого-то волшебства, от предчувствия

которого никому не удавалось укрыться. Впрочем, высокого мужчину в сером двубортном сюртуке, стремительно огибающего прохожих на людной улице, мало интересовала красота природы: взгляд его, суровый, цепкий, был устремлен вперед, а пухлые губы сжаты в непреклонную линию. Александр Ефимович Ягужинский, доверенное лицо Его Императорского Высочества, на данный момент мог думать только о том, как завершить дело последних месяцев и вернуться, наконец, к семье. Он ревностно и с искренним рвением служил Царю и Отечеству, но подобного рода задания, ради которых приходилось надолго покидать родных, не могли не давать изредка повод для тоски и желания как можно скорее с ними расправиться.

Заприметив, наконец, немолодую женщину, вышедшую из аптеки, где, по словам его информатора, и должна была сегодня появиться в два часа пополудни, мужчина прибавил шагу, чтобы уже спустя минуту приподнять над головой цилиндр в приветствии.

— Мое почтение, Татьяна Эммануиловна. Или же, мне называть Вас Ольгой Петровной?

В серых глазах женщины промелькнул ужас, впрочем, почти мгновенно сменившийся деланным недоумением.

— Простите, многоуважаемый …, — она замялась, на что незнакомец услужливо подсказал:

— Александр Ефимович, Ягужинский.

— Уважаемый Александр Ефимович, — благодарно кивнула та, — я не совсем понимаю, о чем Вы говорите. Возможно, Вы обознались?

— Давайте побеседуем с Вами в более приятном месте?

Несмотря на улыбку, Ягужинский казался отнюдь не мягким и безопасным человеком: во взгляде отсутствовала и тень доброжелательности. Промелькнула было мысль позвать городового и заявить, что незнакомец позволяет себе распущенность в отношении замужней дамы, однако улица, как назло, пустовала. Оставалось лишь принять предложение Ягужинского, но при этом провести его в людное место — возможно, там он не посмеет ей ничего сделать.

Мужчина, похоже, не имел возражений даже против трактира: то ли уповал на нетрезвую кондицию его обывателей, не способных разобрать и запомнить что-либо из чужих бесед, то ли не видел необходимости в уединении. Впрочем, пока что было совершенно неясно, чего именно от него ожидать: даже то, что он назвал ее фальшивое имя, не наталкивало почти ни на какие догадки, кроме предположений о возможной связи с ее благодетелем. Но и только. С какой целью он ее нашел? Был другом или врагом?

Морщась от удушающего смешения запахов пота, алкоголя и горячих блюд, что не просто били в нос, а моментально обволакивали и топили в своей глубине каждого нового посетителя, женщина свернула от входа налево, чувствуя за своим плечом присутствие нежеланного собеседника. Табурет скрипнул, когда она устроилась за маленьким угловым столиком, спрятавшимся в полумраке, но звук был едва ли замечен за шумом, исходившим от одного из центральных столов, где гуляла компания из пяти человек, явно не первый час уже пускающих по кругу стеклянный графин, вновь и вновь наполняемый услужливым хозяином. Спутник ее не замедлил присесть напротив, оказавшись полностью скрытым в тени: похоже, он не желал оказаться замеченным, раз даже цилиндра не снял.

— Итак, — мужчина оправил серый сюртук и жестом показал метнувшемуся было к гостям трактирщику, что пока не нуждается в нем, — я полагаю, Вы догадались, по какой причине я желал с Вами беседовать.

— Прошу простить, Ваше благородие, но никак не возьму в толк.

В ответ на это Ягужинский только поморщился.

— Вам бы в актрисы, Татьяна Эммануиловна, — оценил он ее старания, — только я, увы, спектакли не люблю. Будьте благоразумны: для того, чтобы вынести Вам приговор, у меня достаточно оснований. Но, ответив честно на мои вопросы, Вы можете смягчить решение государя.