Плачь обо мне, небо
Шрифт:
– Добрейшей Вы души человек, Борис Петрович, – хмыкнул объявившийся в гостиной Курочкин; хозяин дома только сощурился, раскуривая трубку и ничего не говоря в ответ на эту фразу. – Сначала племяннице своеволие с рук спустили, теперь на предательство Татьяны закрыли глаза. Мальчишка тот наверняка уже до Петербурга добрался и все бумаги передал.
В маленькой комнатке, пропитанной пылью и запахом дешевого табака, раздался глухой смешок: старый князь оценил упрек. В конце концов, подобное беспокойство выразил бы каждый, кто бы опасался за свою жизнь, свободу и успешный исход дела. Но терять все это Борис Петрович намерен не был.
– А Вы, Василий
Курочкин недоверчиво поморщил нос, но все же не стал оспаривать чужих решений: не та роль у него здесь была. Вот вроде бы и на одном уровне со старым князем в «Земле и воле» он находился, а после распада общества, примкнув к тому, Курочкин оказался личностью подневольной, хоть и называл Борис Петрович его своим конфидентом. Да только что слова, если в маленьких светлых глазках ни капли доверия не обнаруживалось? Вряд ли вообще кого он считал равным себе, достойным. Уйти б Василию, не терпеть, но пока их мысли и желания текут в одном русле, пока преследуют они одну цель, что толку? Разорвать союз с Остроженским – выступить против него. В одиночестве это гиблое дело.
– А племянница Ваша что же? – осторожно осведомился Курочкин. – Небось уже и думать забыла обо всем, безнаказанная.
– Оно и к лучшему, – протянул Борис Петрович, задумчиво пожевав губами, – да и не до нее сейчас – мальчишка бумаги наверняка за эти несколько часов успел передать.
– Убрать его?
– Меня пугает Ваша кровожадность, милейший, – насмешливо произнес старый князь. – В этом нет необходимости – если он сделал свое дело, его убийство ничего не решит. Если нет – могут появиться подозрения из-за непредвиденной смерти государственного лица.
Со скрежетом часы начали отбивать удары, знаменуя полдень. Курочкин вздрогнул от этого неожиданного звука, на миг позабыв о теме разговора. Остроженский вновь набил трубку табаком, продолжая посмеиваться про себя. Убрать человека – невелика работа, разобраться с ним иначе – уже сложнее. Ягужинского трогать не было смысла, а вот Татьяне напомнить о том, что он слов на ветер не бросает – стоило. Ее щенка ждет мучительная смерть на глазах матери, похоже, забывшей, кому она обязана.
Только не сейчас.
Он ждал столько времени – подождет и еще. Главное, чтобы нетерпеливый Курочкин ничего не испортил. И все же в словах его собеседника крылось рациональное зерно: Катерина. О племяннице, признаться, Борис Петрович даже в некотором роде запамятовал в последние недели, с головой уйдя совершенно в иные мысли. Когда та, столь искренне согласившись на убийство Великой княжны, все же осмелилась предать его, ему пришлось спешно покинуть Петербург, дабы не оказаться в медвежьих лапах Долгорукова. Возможно, он бы и освободился, но испытывать удачу не хотелось.
Своим неповиновением Катерина, конечно, порушила ему идеально выверенную партию, но глупо было бы думать, что это было единственным вариантом развития событий как с участием племянницы, так и без нее. Стало ясно, что по собственной воле она не пойдет против царской фамилии – по всей видимости, девчонка сделала выбор и отреклась от собственной семьи, раз пошла на измену. Да, такого Борис Петрович от нее не ожидал, свято уверенный, что Катерину воспитали в безграничном и слепом почитании родителей и близких родственников. Но, если нельзя воздействовать без особого принуждения, всегда можно поставить в жесткие условия,
Даже если она не подвластна его собственному авторитету, она все еще любит мать, сестер, брата. Перехваченные письма в Карлсруэ, в которых столько слез и горячих слов, не могут лгать. И как бы ни был ей дорог императорский щенок, она не сможет подписать смертный приговор своей семье. Поэтому даст согласие.
Нужно только подождать. А это старый князь умел.
***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 6.
Николай, признаться, надеялся на действительно опасную авантюру, хоть и понимал, что Катерина слишком милосердна для этого, но то, что она просто решит воспользоваться восприимчивостью фрейлин и сыграть на этом – не предполагал. Вся идея показалась на первый взгляд абсурдом, да и при детальном рассмотрении отношение к ней не изменилось, однако воля барышни – не то, с чем надлежит спорить. Особенно если этой барышне может прийти в голову что-то пострашнее простого… распространения слухов. Впрочем, хотя бы этим следовало заняться не ему, а Сашеньке Жуковской, в то время как сам цесаревич должен был придумать и претворить в жизнь какую-нибудь мелкую неприятность для баронессы фон Вассерман. Почему-то, когда Катерина озвучила эту просьбу, Николай засомневался, что оная была продиктована лишь необходимостью подкрепить одну старую легенду – как-то слишком уж маниакально блестели зеленые глаза. Не иначе как мелкая месть творилась.
Но пока цесаревич раздумывал над тем, как не переусердствовать в «божественной каре», и прислушивался к праздной болтовне фрейлин, чьи языки вдали от Петербурга вообще ничем не сдерживались. Катерина, не намеренная составлять им в этом компанию, присоединилась к цесаревичу, схоронившись вместе с ним за высокой ширмой. Благо, размеры гостиной позволяли это сделать без особых волнений. Хотя, этому способствовали и громкие голоса барышень, которых государыня еще не урезонила лишь потому, что отлучилась куда-то.
– А правду говорят, что роду вашему какие-то бриллианты проклятые принадлежат? – вдруг обернулась Сашенька Жуковская к Мари Мещерской, что выводила кистью на холсте бледно-зеленые листья.
Та удивленно замерла, прежде чем понять, какой вопрос ей задали, но все же кивнула, продолжая свое занятие. Не сказать чтобы у нее был особый талант к живописи, но среди всех фрейлин она, пожалуй, входила в число тех, кому подобные искусства хорошо давались.
– Что за бриллианты? – не удержалась любопытная Бобринская, крутящаяся у зеркала в попытке решить, идет ли ей отправленная неизвестным воздыхателем камея. Она была известной поклонницей украшений всех видов и мастей, чем пользовались все, кто знал об этой ее маленькой слабости. Стоило пообещать Софье какую-нибудь драгоценную безделицу, как ее можно уговаривать на любое дело.
– Серьги бриллиантовые! Ста-арые, еще от каких-то ханов Мещерским вроде достались. С ними такая история была, – громким шепотом заговорила Сашенька, – говорят, они в неверности madame Гончарову уличили!
– Ту самую? Натали?
Оглядев изумленные лица (впрочем, перемежающиеся недоверчивыми), она задержала взгляд на помрачневшей Ланской и с наслаждением продолжила:
– Именно. Говорят, Александр Сергеевич выпросил серьги у князя Мещерского и подарил их супруге. Те самые, что на портрете. Уж очень много о ее амурах в свете слухов ходило.