Плачь обо мне, небо

Selestina

– И что же Вы, Вера Павловна, совсем никогда не мечтали о своей свадьбе, отходя ко сну? – недоверчиво осведомился Борис Петрович, не имеющий никаких желаний относительно приема и последующего бала, а потому решивший передать эти темы в руки невесты, но та как-то тоже не выказала особого рвения. Словно бы ей было все одно – что тихий семейный вечер, что по-столичному пышное торжество.

Вера лукаво улыбнулась, откладывая стопку разных листов, среди которых пыталась выбрать подходящий случаю для пригласительного письма:

– Сознаться? – понизив голос и дождавшись, когда внимание жениха будет приковано к ней, она быстро-быстро

заговорила: – Однажды матушка рассказывала мне о церемонии браковенчания покойного государя, Николая Павловича, и государыни Александры Федоровны. Не могу представить, что чувствовала она, находясь там, в свите государыни, сколь сильным было её восхищение, но эта картина истинного великолепия стояла перед моими глазами, словно бы я сама была ей свидетельницей. А позже, прошлой весной, мне довелось видеть коронацию Их Величеств, и это было столь… – она беспомощно развела руками, не в силах подобрать верного слова, что стало бы наиболее полным отражением чувств, охвативших юный девичий разум.

И смотря на это освещенное мечтательностью и благоговением лицо, на эти сияющие глаза, на столь редкую улыбку, в которой изогнулись тонкие губы, Борис Петрович потрясенно замер: она сама была прекраснее и возвышеннее любой Императрицы.

– Вы достойны такой же церемонии, – задумчиво проговорил он, все еще как-то отстраненно скользя взглядом по её силуэту, к которому так и просилась горностаевая мантия, в то время как темные кудри бы оттенили блеск бриллиантов царского венца.

– Полагаете, я бы достойно смотрелась под сводами Успенского собора? – с невесть откуда взявшимся кокетством поинтересовалась Вера, горделиво приподнимая голову и краем глаза следя за реакцией жениха. Тот поймал её руку и прижался губами к тыльной стороне ладони, после выдыхая:

– Несомненно.

Мысли, что так давно, казалось, оставили его, куда-то разлетевшись вольными птицами с отъездом сестры и всего её семейства. Надежды, что покорно улеглись, как пыль, прибитая к земле внезапным дождем. Идеи, ранее жгущие грудь, а теперь свернувшиеся клубком где-то в самом дальнем углу. Все это вдруг встрепенулось, крича о своем возрождении.

Простого цареубийства внезапно стало недостаточно – женщина, что не любила цветов, отказываясь вплетать их в волосы, как того требовала мода, была достойна императорской короны.

Венчания не на брак, но на царство он был обязан ей подарить.

Однако первым подарком стала давно желанная поездка в Петербург, где Вера еще ни разу не была: баронесса Аракчеева столицу не жаловала, да и дальность расстояния служила еще одной причиной отказываться от этой идеи. Немалых трудов Борису Петровичу стоило добиться благосклонности Варвары Львовны, чтобы та отпустила дочь на пару дней, но если бы он знал, чем все обернется, ни за что бы и мысли о путешествии не допустил.

Никто не думал о беде – последняя вспышка холеры была три года назад, из-за Крымской войны, а в конце минувшего года даже в Европе эпидемия пошла на спад. Как можно было полагать, что какие-то остаточные одиночные случаи затронут именно Веру?

Первые дни по возвращении она только жаловалась на постоянную жажду, которую не утоляла ни вода, ни ягодные морсы, ни травяные настои. Борис Петрович не видел её всю неделю, поэтому об ухудшении самочувствия почти ничего не знал – лишь когда болезнь приняла серьезный оборот, Варвара Львовна оповестила его, но и то, ничем не выразив своего страха: частую рвоту и боли в животе

списывали сначала на волнение перед свадьбой, до которой оставались считанные дни, а после на отравление. Однако день ото дня Вере становилось все хуже: она похудела, лицо её заострилось, отчего стало казаться еще более вытянутым, ничего есть она не могла – организм тут же отторгал пищу. Только тогда было решено вызвать медика из столицы (до сего момента барышню дважды осматривал уездный врач, не нашедший ничего серьезного, но предложивший чаще давать больной молоко), и стала ясна картина происходящего – тяжелая степень холеры, надежды нет.

Сорвавшийся из Петербурга сразу же, как только прочел письмо, Борис Петрович отказался даже от экипажа – скакал верхом на перекладных, даже не считая, сколько раз сменил на станциях лошадей. Он боялся не успеть и почти ежечасно возносил новые молитвы Творцу: кажется, с момента смерти матери он не испытывал такого ужаса. И не предполагал, что когда-то сможет вновь испытать страх потери – то, сколь дорогой стала для него невеста, которую изначально он воспринимал лишь удобным вариантом, который поможет производить правильное впечатление в обществе, пугало. Но с этим уже ничего нельзя было сделать.

Как и с её болезнью.

Когда тяжело дышащий, едва разогнувшийся от боли в правом подреберье из-за спешки и тревоги, князь влетел в укутанное скорбью поместье, он словно с большой высоты упал в море – столкновение с чем-то твердым, густым, выбившим весь воздух и оставившим расползающуюся по груди гематому. Разве что ребра не раздробило. Атмосфера, заполнившая каждую комнату, впитавшаяся в стены, сочащаяся из-под половиц, даже его, столь равнодушного к любым эфемерным предчувствиям, не подкрепленным рациональным, ввергла в состояние шока. Посеревшее от горя лицо Варвары Львовны, казалось, за неделю перешагнувшую не один десяток лет; утомленный и сгорбленный Павел Петрович, передвигающийся по усадьбе только с чужой помощью; словно растворившиеся, ставшие призраками слуги – все выглядело так, будто Веру уже похоронили.

Не слушая никаких предостережений – какое ему было дело до карантина? – он стремительно, без стука, вошел в спальню и содрогнулся, на миг замерев в дверях.

Она была совершенно не похожа на себя.

Это тонкое, едва ли весившее более семидесяти фунтов, тело, казавшееся старческим скелетом, обтянутым сухой морщинистой синеватого оттенка кожей; это худое лицо с острыми скулами и глубокими тенями под запавшими глазами, потерявшими свой блеск и ясность; эта неровно вздымающаяся от сильной одышки грудь, срывающиеся с бледных губ хрипы – все это не могло быть Верой. Той изящной и величественной, азартно вступающей в споры, порой слишком сильно хмурящейся, но способной на мечтательную улыбку одними глазами. Той, которой он со всей искренностью и надеждой вручал помолвочное кольцо.

Все походило на какой-то сюрреалистический сон.

На негнущихся ногах приблизившись к её постели и только сейчас уловив, как тяжело дышать в давно не видевшей свежего воздуха спальне, Борис Петрович неловко протянул руку к лицу невесты и вздрогнул, когда в тишине прозвучало его имя.

Хриплым, почти пропавшим голосом, больше похожим на мучительную попытку немого человека заговорить. Бесполезную.

В ужасе задохнувшись, князь упал на колени перед широкой постелью со сбитыми простынями и в каком-то отчаянном жесте обхватил ладонями маленькую холодную кисть.