Плачь обо мне, небо
Шрифт:
– Ольга сказала, – кивнула Катерина, отстраненно пролистывая желтые страницы с острыми линиями английских слов.
Напряженный взгляд, которым Дмитрий одарил невесту, остался ей незамеченным: едва ли сейчас она желала думать о том известии. Тем более что уже давно себя убедила – пусты ее переживания, напрасны. Так должно было случиться, и она станет одной из первых, кто принесет поздравления молодым в России. Если все не рухнет из-за замыслов князя Остроженского раньше.
– Свадьба случится будущей осенью. Есть почти год.
Понимающе кивнув, Катерина задержала взгляд внизу страницы, предвещающей конец первого акта. Она не хуже жениха осознавала, что время утекает сквозь пальцы.
– Борис Петрович будет ждать хороших новостей уже
«Что делаю – сама не понимаю: я не уму, а лишь глазам внимаю…»**
Если суждено ей волей Создателя положить свою жизнь на защиту царской семьи и своих близких, отказавшись от личного счастья – так тому и быть.
Комментарий к Глава шестая. И зовут тот праздник - разлукой
*Сир, вино горько! (фр.) // по материалам мемуаров графа Шереметева.
** У. Шекспир, Двенадцатая ночь, акт I.
========== Глава седьмая. Скажи, что же нас дальше ждет ==========
Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 29.
Деталь, что ускользала от её внимания невообразимо долго, вдруг стала такой очевидной и ясно режущей взгляд, словно кофейное пятно на кипенно-белом платье дебютантки.
Глафира.
Кухарка, которая, если верить маменьке, появилась в имении Голицыных незадолго до венчания родителей, ни под каким предлогом не согласилась оставить господ и отправилась с ними в Карлсруэ, согласившись на добровольную ссылку. Впрочем, семьи в России у нее не было – об отце с матерью никто ничего не знал, а мужа и детей не появилось, а потому покидала она не больше чем родную землю. Вряд ли это вызвало бы какие-то подозрения: вместе с Глафирой отбыло еще несколько слуг, и жертву каждого Голицыны приняли с благодарностью. Однако сейчас ум Катерины занимало отнюдь не то решение кухарки: память подбросила новую картинку – знакомое лицо в петербургском доме Бориса Петровича на Васильевском чуть более чем неделей позднее, когда она все же сбежала из Семёновского, чтобы попасть на аудиенцию к Императору.
Аудиенция завершилась сопровождением жандармов к новому месту ее пребывания, и там она столкнулась с Глафирой, которая и помогла ей дойти до спальни. Хотя более двадцати лет в кухарках у князя Остроженского ходила Ульяна. В тот момент Катерина ощущала столь предельное опустошение и усталость, граничащую с изнеможением, что едва ли могла идентифицировать лица, тем более слуг. А утром она уже и забыла о вчерашнем вечере, тем более что после она Глафиру не видела вплоть до получения шифра и следующего за этим переезда во дворец. В середине января прежняя кухарка скончалась и на её место замену уже искала сама Катерина, чтобы иметь своего человека в доме. Останься Глафира в России, этого бы не потребовалось – дядюшка бы мог принять её.
Потому, то вечернее столкновение можно было бы считать иллюзией, порожденной сном разума, и Катерина не вспомнила бы о нем – тем более что, лично посетив Карлсруэ, встретилась с Глафирой там, и кухарка со слезами встретила барышню, которую практически вырастила, – если бы не слова маменьки о том, что из прежних слуг с ней осталась лишь Дарина, получившая место четырьмя годами ранее.
Это был один из тех долгих рассказов обо всем, во время которого Марта Петровна осветила жизнь кухарки, к которой прикипела сердцем: оказалось, что Глафира повстречала здесь, в Карлсруэ, какого-то старого приятеля, а тот, как позже выяснилось, с юности еще питал к ней высокие чувства. Все выглядело, словно в каком романе: растрогавшаяся и давно мечтавшая о семье, Глафира дала согласие на брак и, едва ли не плача, упросила барыню дать ей расчет и отпустить обратно в Россию. Правда, она пообещалась как можно чаще навещать прежних хозяев (в тот момент у Катерины промелькнула мысль, что для частых поездок в Европу нужны немалые средства, а супруг Глафиры, со слов маменьки, не принадлежал к зажиточному слою) и обещание то сдержала. С момента своего отъезда, случившегося еще в начале января, она была в Карлсруэ более пяти раз.
Катерине не хотелось ни в чем подозревать старую
Корзинку с отравленными профитролями весной в комнату Катерины и Сашеньки Жуковской принесла Лиза – молоденькая придворная служанка. После, на допросе у цесаревича, та созналась, что ей это послание передала какая-то женщина, по описанию (это Катерина сопоставила лишь сейчас) похожая на Глафиру. Безусловно, общие черты могли совпасть у каждого шестого петербуржца – мало ли невысоких женщин средних лет и небольшого достатка с темными глазами, седыми волосами и большим носом? Однако крупная родинка, упомянутая Лизой, точь в точь повторяла оную у кухарки Голицыных.
Как-то вдруг вспомнилось о том, что письма, отсылаемые маменьке, перехватывались кем-то из людей Бориса Петровича.
Против своей воли Катерина хмурилась и не могла выбросить из головы этих глупых предположений, тревожащих её столь сильно, что, прощаясь с Дмитрием, решившим сопровождать маменьку дальше на воды, она упросила его нанести визит в Карлсруэ через несколько дней снова и проследить за Глафирой после её собственного отъезда в Дармшадт.
Все это случилось двумя сутками ранее, и теперь Катерина взволнованно ожидала вестей от жениха. Даже обязанности, возложенные на нее государыней (всерьез удивленной прибытием фрейлины, обещавшейся вернуться лишь к ноябрю, после свадебного путешествия), ничуть не облегчали ситуацию, и внутреннее напряжение ни на грамм не спадало. Безусловно, если письмо и прибудет, то не раньше, чем в октябре, но даже так она продолжала формировать в сознании новые и новые предположения, не зная, как действовать дальше. До дрожи в руках и озноба по спине хотелось уже покончить со всем, что было связано с именем князя Остроженского.
И если брать во внимание его готовность тихо следить за племянницей до Рождества, особо не побуждая её ни к чему (это после, она была уверена, он вновь надавит на нее), как минимум все это время ей придется жить в состоянии ожидания нового удара. Как выманить Бориса Петровича и подтолкнуть к оплошности, она не предполагала. И потому была вынуждена для отвода глаз играть выданную ей роль.
Только каждое утро молилась об отсрочке, пусть и понимала, что замедлить время – не в её власти.
Расправляя цветы, поставленные в вазон по просьбе государыни, устроившейся с книгой в саду, Катерина не придала значения шагам, звук которых донесся из коридора. В тишине комнаты, лишенной живых душ, можно было отчетливо слышать все, что происходило за её стенами, да и сам замок Югенгейм не отличался тем утомляющим шумом, что был присущ Зимнему – эта загородная резиденция Гессен-Драмшадтской герцогской ветви принадлежала брату государыни, а он не славился любовью к помпезности и блеску. Отчасти Югенгейм имел родство с Царским Селом – такой же спокойный, уютный, с небольшим садиком, где птицы по утрам выводили свои трели, пробуждающие всех обителей замка. Несмотря на свою истинно немецкую аскетичность и мрачность, это место дарило отраду, и потому Катерина могла понять причины, побудившие Императрицу остановиться именно здесь, тем более сейчас, когда ей было в тягость находиться рядом с супругом в России, когда цесаревич отбыл в Европу.
– Катрин?
Голос за спиной прозвучал столь неожиданно, что рука дрогнула; тонкий длинный лист оказался смят под сжавшимися пальцами, липким соком пачкая бледную кожу. Подавив судорожный вздох, Катерина обернулась и, стараясь не пересекаться взглядом с вошедшим цесаревичем, опустилась в реверансе, придерживая юбки лишь одной рукой.
– Крайне интересный выбор маршрута свадебного путешествия, – приблизившись стремительно (на ум невольно пришло воспоминание последней встречи, когда он не мог и шага сделать без поддержки), Николай подал ей руку, чтобы в более теплом, чем это требовалось согласно этикету, приветствии запечатлеть на оной поцелуй.