Плач по Александру
Шрифт:
Глядя на текущую за бортом воду думал потерянно: как такое могло случиться? Почему я здесь, на чертовой этой посудине? В рабочую пору, среди беззаботных, праздных людей? Куда девалось мое самолюбие, кто вертит беличье мое колесо? Куда я плыву, черт побери?
– Куда плывешь, кунак? – окликал его с кормы весельной лодки обгоняемой «Климом Ворошиловым» темнокожий юноша в черкеске.
– Не знаю, кунак! – откликался он. – Плыву по воле волн!
Они быстро удалялись от прыгавшего на поднятой волне суденышка, черкес торопливо, боком, перемещался вдоль борта, кричал, согнувши рупором ладони:
– Москву знаешь? Далеко до Москвы?
– Далеко! – напрягал он голос. – Волгу сначала проплывешь! – Потом Оку! Дальше по Москве-реке! Плыть и плыть!
«Милый, с кем это ты? –
Загадки Иоганна Корба
Как встретила черкесского узника Москва? Какими событиями отмечено начало его новой жизни? Где он обретался, что делал, с кем общался?
Единственное упоминание об этом, мимолетное, вскользь, Игошев обнаружил в «Дневнике путешествия в Московию» секретаря австрийского посольства Иоганна Георга Корба, посетившего в 1698-1699 годах Россию. Одна из страниц «Дневника» содержала описание приема у могущественного в ту пору вельможи Бориса Алексеевича Голицына, на котором автор побывал сопровождая патрона, посла австрийской имперской миссии И. Х. Гвариента.
«После обеда, – писал Корб, – посол с большей частью своей свиты сделал торжественное посещение князю Голицыну желая дружески поговорить с ним. Князь до того был любезен, что приказал своим музыкантам, природным полякам, для развлечения гостей разыгрывать различные пьесы. При том убедительнейше просил посла приехать к нему в деревню, куда он думал пригласить и господина архиепископа развлечься перед отъездом его в Персию. Чтобы показать свои достатки, князь Голицын велел подавать вина различных сортов. Вместе с тем, с целью блеснуть своим гостеприимством, он приказал двум своим сыновьям прислуживать господину архиепископу и господину послу; к ним присоединил молодого черкесского князя, недавно еще похищенного тайно у своих родителей, князей черкесских, и окрещенного. Одна вдова, самая богатая из рода Голицыных, сострадая юноше, разлученному с родителями и лишенного таким образом отцовского достояния, объявила его своим наследником. Учителем у этих молодых людей поляк; они недавно стали обучаться у него языку латинскому. В выражении лиц Голицыных видна скромность, но в чертах черкеса, напротив, благородство и твердость духа, обличающие воина по происхождению».
Немало часов провел он в раздумьях над прочитанным. Корбовский «Дневник», клад для любого интересовавшегося петровской эпохой исследователя, наглядный, вместе с тем, пример путевых заметок иностранцев, пишущих о незнакомой стране. Наряду с достоверными фактами пестрят они неточностями, ошибками, просто небылицами объясняемыми незнанием местного языка и тем, что сочинители сплошь и рядом пользовались в качестве источников устными, не всегда правдивыми сообщениями. Доверять таким свидетельствам следовало с крайней осторожностью.
Обнаруженный отрывок вызвал у него немало вопросов. Откуда, во-первых, Корб взял, что молодого кабардинца похитили тайно у родителей, а не увезли, как было ему известно, из отчего дома в результате совершенной сделки? Каким образом привезенный под охраной в Москву очутился он не в избе для заложников на заднем дворе посольского приказа, как можно было ожидать, а в хоромах всесильного Бориса Алексеевича Голицына? Не в роли, хотя бы, домашнего служки или конюха, отнюдь нет! – членом семьи, воспитанником, которого обучали вместе с родными чадами латинскому языку. Что за сердобольная вдова из Голицынского рода, пожелавшая сделать его наследником? Где ее Корб откопал?
Писал он, разумеется, не диссертацию, исторический роман. Ради занимательности, свободы изложения можно было пренебречь унылой правдой. Сочинять не обращая внимания на мелочные нестыковки, полагаться на интуицию, творить собственную художественную действительность.
Все это было в теории. На практике продолжал заниматься той же мутотой: проверял, уточнял, искал мотивировки. Стремился докопаться до истины, стереть белые пятна, выстроить сюжет, чтобы комар носа не подточил.
Мучимый правдоискательством вновь забрался надолго в дебри «Туркестанского сборника». Забыл
Русские Черкасские
Соверши Игошев знакомое путешествие на «Климе Ворошилове» по Волге четыре века назад, встретилась бы ему, возможно, вместо ладьи юного Александра другая ладья. Празднично изукрашенная, с богатой свитой на борту, везшая на смотрины в Москву невесту царю Ивану Четвертому.
Овдовел летом 1560 года молодой монарх, похоронил жену Анастасию Романовну. Тосковал, места себе не находил. Видя такую напасть собрались на совет ближние бояре. Судили, рядили, надумали, в результате: женить немедля Ивана. Ласковая баба, дело известное, хошь какую тоску в два счета излечит.
Первая попытка поиска суженой успеха не принесла, польский король Сигизмунд Второй Август отклонил предложение русичей, любимую дочь Екатерину за царя Московии выдать отказался. Отправили тогда сватов Федора Вокшерина да Степана Мякинина на Кавказ: «у черкаских князей дочерей смотреть». Присмотрели, в результате, сваты пятнадцатилетнюю справную девицу, дочь тамошнего владыки Темрюка Идарова – Кученей. Повезли в Москву вместе со старшим братом Салтанкулом дабы за сестрой приглядывал, как у кавказцев принято.
Чернявая девица Ивану приглянулась. Крещена была на пятый день по приезду митрополитом Макарием, имя получила православное Мария, а там и под венец пошла с Иваном в соборной церкви Успения под перезвон пяти тысяч московских колоколов. Была молодая царица, по мнению одних, ангел во плоти: стройна, легка, с огненными очами. Любящая, кроткая, незлобивая. По мнению других, дьявол в юбке: холодная, безжалостная. Присутствовала на медвежьих потехах, любила смотреть, как ломают на колесе руки и ноги преступникам, сажают на кол, заживо варят в кипятке. Окружила себя красивыми девицами, подталкивала их на блудодейство с мужем, подглядывала из-за занавески на срамное баловство. Покровительствовала будущим главарям опричнины Малюте Скуратову, Василию Грязнову, Федору Басманову, Богдану Вольскому.
Как оно было на самом деле, поди знай. Прожила Мария недолго, схоронила в двухмесячном возрасте единственного ребенка, царевича Василия, а в 1569 году сама отдала Богу душу. То ли простудившись во время поездки на богомолье в Суздаль, то ли, если верить Ивану Грозному, «злокозньством» государевых недругов «отравлена бысть», то ли, как пишет пискаревский летописец, «тогда же опоил царицу Марью Черкаскову» сам венценосный злодей. Роль свою в русской истории Мария Темрюковна, тем не менее, сыграла. Тем, хотя бы, что правдами и неправдами способствовала возвышению старшего брата Салтанкула, прибывшего, как помним, вместе с ней в Москву. Честолюбивый энергичный кавказец, получивший при крещении имя Михаил стараниями любящей сестры быстро пошел в гору. Стал боярином Михаилом Темрюковичем Черкасским, сидел в Ближней Думе по правую руку от царя. Возглавил со временем Казанский и Сибирский приказы, прославился ратными подвигами: водил в сражения русские дружины, громил татар, поляков. С легкой его руки потянулись в Москву представители адыгской аристократии из сопредельных княжеских родов: Темрюковичей, Камбулатовичей, Сунчалеевичей, Бековичей, Ахамшуковых, Егуповых, Чумаховых. Именуемые все скопом для простоты Черкасскими вливались мало-помалу кабардинцы в российский правящий класс. Служили на государственных должностях советниками, приказными, посланниками, губернаторами, воеводами, получали за службу чины, награды, вотчины. Богатели, брали жен из знаменитых русских родов. Плодились, женили сыновей, выдавали замуж дочерей, становились, подобно другим иноземцам, связавшим судьбу с Россией, по всем статьям россиянами. К 1700 году были самыми богатыми землевладельцами империи, опережали, по свидетельству историка С. М. Соловьева, знатностью шестнадцать «первостепенных» российских фамилий, обошли в боярской табели о рангах Воротынских, Трубецких, Голицыных, Хованских. Морозовых, Шереметевых…