Плач по Александру
Шрифт:
Эту мысль Колян ему втолковывал еще до того, как он стал блатным, примкнул к малине.
– Фраер спину гнет, – почесывал ширинку, – умный ворует. Закон Архимеда.
На воровство его тогда ничто не толкало. С голоду не подыхал, в лохмотьях не ходил. Мать горбатила бухгалтером в финотделе горисполкома, зарабатывала четыреста рублей (четыре буханки хлеба на базаре). Приходил каждый месяц за отца военный аттестат, пятьсот рублей (четыре ведерка дорогомиловского угля для печки, пара кило картошки, пара свеклы, бутылка кунжутного масла). Как семья военнослужащего они были приписаны к военкоматской столовке, ели два раза в неделю по талонам затируху из муки и флотские макароны без масла. В школе
В воры он подался не по обстоятельствам, по душевному порыву. В детском его восприятии воровская профессия была овеяна ореолом романтики, бесстрашия, благородства. Воры совершали смелые поступки, похищали золото и драгоценности у богачей, бежали из тюрем обманув охрану. О них сочиняли песни, в них влюблялись немыслимые красотки. В войну в Бухаре показывали цветную иностранную картину «Багдадский вор» про иракского воришку. Каким он был фартовым, неуловимым, как дурил всех подряд! «Багдадского вора» он смотрел, наверное, раз пятнадцать, если не больше, пока шла картина. Лазил в летний кинотеатр «Бухара» через забор, прятался в задних рядах или на балконе. Всех смотревших кино по «заборному билету» ловили в конце-концов контролеры. Иногда сразу после окончания киножурнала, иногда в середине картины, иногда под конец. Тащили за шкирку к выходу, давали пинка под зад, вышвыривали на улицу. Удавалось посмотреть, таким образом, каждый раз то одну, то другую, то третью часть «Багдадского вора», но это не имело значения. Он помнил наизусть реплики героев картины, орал с пацанами на улице придуманную кем-то хохму:
– Пока смотрел «Багдадский вор», бухарский вор бумажник спер!
В жизни тогда было не все весело как в кино. Он проиграл в ошички Коляну три куска. Три тысячи рублей. Оттягивал расплату, играл в долг ни на что не надеясь. Тот в открытую мухлевал, пользовался запрещенной свинчаткой выбивавшей из кона половину костей, требовал расчета. По блатным законам он должен был ходить перед Коляном на цирлах, тот мог сделать с ним что угодно: порезать бритвой глаза, искалечить. Права были на его стороне, милиция его не трогала, участковый Сотников ходил к нему в гости, пил с Коляном уворованный с винзавода спирт-ректификат.
– Давай, садись, пионер, – приказал однажды выиграв очередную партию в кости. – Наколку сделаем…
Вытащил из кармана тряпицу, развернул, достал несколько иголок, кусочек угля.
– Руку тяни! – прикрикнул.
Положил на колено, поплевал между большим и указательным пальцами.
– Чего изобразим? – спросил. – Кликуху марухину? Бабу имеешь? С большими буферами, – пропел, – и с жопой набоку! Ну, говори, чего молчишь!
Ему было все равно.
– Коли, чего хочешь, – проговорил.
– Лады…
Вывел коряво в заплеванном месте буквы «В» и «И кончиком угля.
– Порядок, – произнес. Ткнул, нацелившись, иголкой в мякоть кисти. Он охнул дернув рукой. На коже выступила алая капелька крови…
– Не бзди горохом, – говорил увлеченный работой Колян. – Наколка для блатаря первое дело.
У него была железная хватка, у паскуды Коляна, должников своих из цепких воровских лап он не выпускал.
– Давно не виделись, – остановил как-то на улице, когда он возвращался из школы.– Заскочим ко мне…
В глинобитной его хавире возле каракулевого завода, где он жил с известной всей Бухаре биксой Люськой Гуманковой, Колян дал ему первый урок шмона по хурджумам, а в один из базарных дней повел на дело.
Воскресные базары возле крепости Арк собирали в войну кучу народу. Здесь была толкучка, где люди продавали с рук или меняли на продукты домашнее барахло, рядом скотный рынок, ряды зеленщиков, лепешечников,
На приезжих из Ромитана, Галаасии, Вабкента, которых блатари презрительно называли «звери», и охотились воры-хурджумщики, одним из которых он стал из-за долга Коляну и желания быть похожим на героя «Багдадского вора».
Было еще темно, когда они с Коляном пришли к заколоченной мечети напротив Арка. Сидели, прислонившись к резной колонне портала, смотрели в сторону маячившей неподалеку городской стены возле Самаркандских ворот, откуда должны были появиться направлявшиеся на базар «звери». Его била противная мелкая дрожь, отходил несколько раз в сторону отлить. Возвращался на место, вынимал из кармана телогрейки парикмахерскую бритву с костяной ручкой, водил машинально по ладони. Колян был спокоен: дымил в кулак самокруткой, сплевывал в сторону.
– Ша! произнес настороженно.
Из поредевших сумерек двигались в их сторону расплывшиеся силуэты. Проследовал мимо небольшой караван из двухколесных арб, сопровождаемый всадниками. Его пропустили: добыча была не по зубам. Нападали хурджумщики на одиночек, которых легче было грабануть и от которых в случае провала легче было смыться.
Первого своего «зверя» он запомнил на всю жизнь. Это был немолодой узбек с седой бородкой, восседавший на ослике. В чалме, полосатом халате, кожаных ичигах с галошами. Споро двигавшийся под ним ослик, которому он давал временами шенкеля в бок, был едва заметен под набитой седельной сумкой с двумя карманными полостями.
Они позволили «зверю» немного проехать, после чего Колян подтолкнул его легонько в спину:
– Давай!
В несколько шагов он догнал трусившего по булыжной мостовой «зверя», пристроился сзади, стал проводить острием бритвы вдоль шва ковровой сумки. Ни черта не получалось: лезвие скользило не оставляя следа по жесткой ткани…
«На счет десять не распишешь хурджум, – учил на тренировках Колян, – считай, облажался».
Для удобства он уцепился свободной рукой за кожаный ремешок шлеи, пропущенный под ишачьим хвостом, как следует прицелился, взмахнул бритвой. Старик в это время пнул в очередной раз ишака задниками галош – тот нервно замотал облысевшим хвостом, выпустил в него приоткрыв задний проход порцию зеленоватых травяных шариков. Задохнувшись невыносимым зловонием он отпрянул в сторону, споткнулся о булыжник, упал.
– Шухер! – орал за спиной Колян. – Когти рви!
Соскочивший с седла бородатый старик стегал его камчой – по рукам, спине, пинал ногами.
– Шайтан, – хрипел с придыханием, – карабчик! («Дьявол, вор!)
Он бы его, точно, пришил, если бы не Колян давший старику сзади подножку, после чего оба мы рванули в три аллюра к городской стене возле парка культуры, нырнули в пролом и пошли не разбирая дороги по зарослям верблюжьей колючки в сторону дома…
Так позорно закончилось его боевое крещение. Со временем приобрел воровской опыт, ходил на шмоны в одиночку, брал у «зверей» когда шмотье, когда жратву, когда бабки. Смывался без посторонней помощи, если случалось бортануться. Вернул долг Коляну, был убежден уезжая в сорок четвертом к отцу в Иран, что никогда его больше не увидит. Напрасно, как оказалось. Ничего с ним не случилось: был жив и здоров, отрастил брюхо, носил американские ботинки на толстой подошве. Сообщил при встрече ухмыляясь: лично отвалил в фонд обороны страны пятьдесят кусков. На строительство танковой колонны «Советская Бухара».