Пламенеющий воздух
Шрифт:
— Лучше подскажите, чем теперь нам заняться?
— Найти Трифон Петровича и дать ему прослушать эту запись. А дальше… Вернувшись к истокам, Трифон сам выход найдет.
В трубке зарычало и треснуло. Членкору показалось: далеко за Волгой из расколовшейся надвое Пенкратовой мобилки поволокся едкий розовый дым. Ногти и пальцы Пенкрашки стали вдруг, как у безбашенной девки, розовато-черными, кожа лица — тоже…
— Розовоперстая Эос… — прошептал безотчетно Косован.
Треснуло снова и рыкнуло в трубке громче.
— Что
— Узнаю — что, всех порву… — гулко, как из колодца, откликнулся Пенкрашка.
А уже потом кто-то другой — судя по голосу, никакой не Пенкрат, — осенней печной трубой завыл: О-у-у-х-с-с-рр!
Вихри эфира, которые по предначертанию свыше творили на земле все важнейшее: от прямохождения человека до выправления его эволюции, от поимки в свои сети заблудившихся космических аппаратов до возникновения стойких моровых поветрий, от прекращения болезней до попыток создания прочной эфиросферы, — уловить и понять было сложно.
Было неясно: как именно элементарные частицы, как именно пучки протонов и электронов, а также более крупные сгустки материи создают не обычный газ — создают острый, живой и, вполне возможно, обладающий такими качествами, как разум и чувства, эфир?
Quinta essentia так просто, за здорово живешь, в руки человека не давалась. Не удавалось с ней разобраться и сейчас, в ХХI веке: во времена горделивого взлета науки, полной ее компьютеризации и иного прочего.
И все-таки некогда подобное удавалось!
Давным-давно вихри эфира кончиком кисти сумел ухватить английский визионер и художник Уильям Блейк.
Что-то похожее на картины Блейка той осенью наблюдал на волжском небе и Трифон Усынин.
Один из контурных рисунков эфирного ветра страшно волновал и притягивал ученого.
Точь-в-точь такой же — поражающей ликующей странностью — картины у Блейка не было. Кусочки ее обнаружил в пространстве, в завихрениях и обрывках эфирных струй, затем мысленно дорисовал и стал видеть целиком — сам Трифон.
Для ясности он стал именовать возникающую время от времени на небе картину так:
«Уильям Блейк. Женщина-ветер. Ненарисованный этюд».
Однажды из эфирного потока картину выловив, сознание возвращало ее вновь и вновь. Но не в одном сознании было дело. Возвращалась реально и сама картина!
Трифон проверил. Показал картину ночного неба в трех разных местах трем разным людям: директору Коле, Столбову и тогда еще находившемуся в Романове Селимчику. Все трое, не сговариваясь, отметили: над сильно удаленным от Великобритании Пшеничищем, над Рыбинском, а в третьем случае и над самим Романовом краешком и обрывками была в определенный час при определенной «космической погоде» видна одна и та же облачно-воздушная конфигурация!
Проявив минимум воображения, можно было сперва увидеть подсвеченные блеклыми
А вскоре, в ошеломляющей наготе, являлась и вся целиком эфирная женщина.
Женщина-ветер, в отличие от прежде виденных фигур, не летела. Она — шла! Доводя своей поступью Трифона до умоисступления, она заставляла его с отвращением отворачиваться от большинства романовских женщин.
Лазурное тело было на удивление плотным, но было и прозрачным, эфирно-легким. Это было особенно заметно, когда женщина меняла направление движения.
Но не только само тело — с редкой формой лунообразных крепких грудей, с нетолстыми, прекрасно выточенными икрами, со сладкой и удобной для мужских рук выпуклостью ягодиц — манило Трифона!
Манил соперник-ветер.
Когда женщина на минуту приостанавливалась — именно полуночный эфирный ветер со сладким подвыванием и свистом вторгался меж двух половинок рассеченной надвое женской плоти!
Рассеченные половинки вздрагивали, слабо шевелились, ветер входил меж них без остановки, пропадал глубоко в теле…
Эфирный ветер насыщал и насыщал, но никак не мог насытить эфирную плоть!
Женщина, слабо улыбаясь, манила Трифона…
Тот не шел.
Супруга полиции
Картина разрушений в Романове и близ него была пугающе разнообразной: ямы, поваленные деревья, искореженные, а потом еще и вывороченные с корнем «лэповские» разлапистые столбы…
И ведь это была еще только ночная картина: укрываемая черной синевой, сверху подсвеченная вставшими по краям неба сторожевыми звездами, внизу, у причалов, подернутая кисло-молочным туманом.
— А утром-то, утром что будет?
После звонка Косована и неожиданного взрыва («при впадении Рыкуши в Волгу рвануло», — на слух определил Пенкрат) зам по науке снова отхлестал себя по щекам и стукнул вторично гроссбухом по темечку. Но уже как-то вяло стукнул. Почуяв в собственных жестах наигранность и театральщину, он просто засунул в рот костяшки пальцев, и стал их покусывать до тех пор, пока на подбородок с разных сторон не брызнули одна за другой две обильные струйки крови.
Засушенный австрияк Дроссель, тоже всю ночь просидевший в «Ромэфире», не то чтобы плакал — причитал скрипуче:
— Всё-о — начисто!.. Как в помойную яму… Денежки все — коту под хвост! На одних только аэростатах: и спутниковые навигационные системы, и два воздухозаборника, и рукав тебе технологический, и горелки тебе газовые тройные, — перечислял Кузьма. — А брусья дубовые? А гондолы импортные? А трос из оцинкованной стали?.. Все — камнем на дно!
Одна Леля Ховалина — но это уже наутро — была полна решимости и сарказма.