План D накануне
Шрифт:
— Сами-сами, я вам не медбрат, — покрикивал он под конец, вполне освоившись с новой ролью.
В себя его привела пощёчина, плоть деформировалась внутрь и вернулась обратно, в сердце сразу зародилась обида, как будто он достоин большего, клацнули зубы, слух обострился, кажется, он услышал, как из кого-то на совете вырвалась сфера дурного воздуха…
Его обидчик — кровь от крови Балкан, сколько-то живший мыслью о благе своего народа. Он обдумывал задаваемые им напрямую вопросы и разгадывал намёки действием, бродя по мрачным дубовым рощам, всегда красным и оранжевым, под дождём. Карета брошена там, куда смогла доехать, на дверцах выхолощенный герб, впадины по приблизительному очертанию, рельеф очень большой королевской печати, ему недоступной никогда. Ходили слухи, начались, когда он выказал норов уже раз в тридцать третий, что у него был выбор родиться в семье Петра, но карликом, и это ущемление ещё до рождения неизбежно аллоцировалось на подвернувшихся под руку в недобрый час. Обделённый и уже одним тем непонятый, он брал деньги у отца, не искал контактов с кузенами, в определённую пору всё больше уверяясь, что жизнь его и вправду судьбоносна, не как у других, а вправду, роконосна, раз уж на то пошло. И
Из своего укрытия в три прыжка Т. достиг его и ударил заранее приготовленным штыком в нижнюю часть спины, в органы. Теперь ему не встречаться с Герингом и его женой Эмми, расфуфыренными в пух и прах, супруга в короне, у него самого зализаны волосы и на каждом квадратном дюйме мундира аксельбанты и всякие объёмные вышивки, весь в звёздах, поверх них цепь из масонских коленцев, перстни, улыбка шизофреника, внутри ряд отнюдь не гасящих друг друга препаратов.
Колесницу из камня, передвижной мавзолей, созданный для одного дня, последнего солнечного, тянули четыре жирафа. Это было максимально приближено к его воле, свитку примечательному, приклеенному на лоб покойника, растянутому грузом до коленных суставов, дальше среди волос и хребтов большеберцовых костей начиналась татуировка, там уже, впрочем, сообщалось не самое экзотическое. Заклинание не дать восстать и реестр последствий в случае неисполнения, разбивавший его приближённых на два лагеря. Советника такого-то и советника такого-то видели с погружёнными друг другу в бороды перстами. На улицах, где его везли, никто не плакал, если не считать детей, которым запрещалось перебегать на другую сторону. При всём желании траур как-то не надевался. Несколько чёрных вымпелов в неочевидных местах, кем-то там сочтённых ключевыми, только раздражали. Хвост, само собой, рос. Тяжело терять людей дорогих. Чернь неприкрыто хохотала, на похоронах у неё стёрлась грань с ремесленниками, торговцами и солдатами. Слава Богу, отцепился. Никто вообще не знал, по-христиански ли то, в чём они сейчас задействованы, и не заставят ли всех идти во тьму, по аналогии, вот в чём соль. Никто не знал, каких традиций придерживаются о бок живущие, люди привыкли скрывать это и привыкли, что они перековываются как Бог на душу положит.
Спальню разгромили не так сильно, здесь вообще всё выглядело более уютно из-за коричневого плюшевого покрывала. Из комода вывалили панталоны и ночные сорочки старика. Кровать, стоявшую торцом к стене, сдвинули набок, попона съехала, от книг с тумбочки, читавшихся до настоящего времени, тянулся пыльный след.
У искомой книги была обложка от «Молота ведьм», на фронтисписе шрифт «мёртвый колибри», переплёт, похоже, тварей из двадцати, заплатки многотекстурны, аккуратно смётаны, посвящена ста сорока пяти лицам, среди которых несколько демонов, архангелов, летописцев, симпатичных стражников, креол, сириец, китаёза, Квентин Массейс, Диоскорид, Александр Балинский; мотто из шестидесяти пунктов, как много произнесено и всё в точку, про житие князя, поди пойми, что этим характеризуется, эпоха или он сам; при написании её использованы разные источники, автор любознателен и полиязычен.
Его можно было видеть с книгой застывшим у окна, лежащим на кровати, голова отброшена вдоль ската перины, а ноги задраны на стену, на подлокотнике кресла, склонённым у конторы, на животе на паласе, подбородок на сплетённых пальцах, прогнутых им, на полу сидящим по-турецки, стоя, держа том на вытянутых руках, в книжной подставке на полке, он раскачивался перед ней, бил себя по карманам брюк, по животу, по щекам, хлопал ладонями над головой, вдруг где-то далеко он услышал скрип приоткрываемой двери и не глядя заткнул доску в раму вытянутой ногой. Солнце уже садилось за корявой сторожевой башней более поздней постройки, когда Т. стал уставать от чтения и задумываться, сколько ему ещё позволят пребывать в покое. Застрял в начале сорок восьмой страницы и никак не мог въехать в абзац. Волнами накатывала дислексия и тут же шла на спад, многие слова не ассоциировались вообще ни с чем из его опыта. Рама французского окна была поднята, и там в свежеокрашенную филёнку стучал дрозд.
Место напоминало панораму пропасти Bramabiau, участок дороги Душанбе-Хорог. Вскоре им встретился душ под ржавым баком, чуть дальше какой-то юноша строил цепь невысоких кирпичных стен, когда проходили мимо, он показал ему средний палец.
О, подумал Т., идя дальше и оборачиваясь, а это не из той схемы, типа изнанка каталога сект, Заалайский хребет, на который там всё вешается, у Касикандриэры промискуитет, а у остальных эффект Кулиджа; Гласеа-Лаболас, Андреалфус, Бельфегор, Хаагенти, Мархосиас, Фокалор, Декарабиа, Самигина, Агриппа Неттесгеймский? Потом сразу: чур меня, чур. Потом: ммм, странно, обычно такие вопросы самому себе не в моём духе. Однако уж слишком неестественным он ему показался. Глаза, пожалуй, какие-то рыбьи, двигался как автомат, какое его ожидало будущее? Он будто что-то почувствовал. Такую судьбу, какие охотно идут в сети ловцов душ на той стороне особенной реки, когда семья по всем статьям неблагополучна, от отца-пьяницы до кандалов к основанию ватерклозета, в которых частенько и обдумывается будущее, зарубка на ретикулярной формации. Надо что-то менять, синаптическая связь — лучше всё записывать,
При виде него становилось понятно, что насчёт того юноши Т. не ошибся ни в чём. Перед ним был его куратор, предпоследняя ступень иерархии цепного переноса энергии и вещества, совсем другой коленкор. Над ним тоже кто-то, само собой, имелся, хотя, возможно, всё действительно строилось по пищевой цепи, кто всех жрёт, тот и куратор, но, видимо… то есть отчего бы ему так не думать, в том смысле, что он не любитель обрубать что бы то ни было, кто-то ведь и подобными существами закусывает, неужто человек? маловероятно. Боги? чума как вероятно, но они-то явно на самом пике, в противном случае человечество выглядит уж чересчур ничтожным.
Не обошлось, надо думать, без четырёх стихий, ста двадцати подстихий и прочего подобного, ими-то они и должны козырять при встрече, ну а чем ещё? Да всем, Теофельс, всем, что у него преобразование генотипа — ясно, только вопрос: при воздействии внешней или внутренней саванны? Что, иными словами, за сверхпострадалец мутагенеза? Сразу появляется образ, до того рельефный и светлый — аж глазам больно. Разноцветные кумарины, первобытная пастораль, скалы не изрыты, к цвету не придраться, чтоб кто-то примял лубяное волокно — да откуда? разве что сель стронется со склона, они-то сразу были. Ну, резюмируя, се только-только сотворили, в атмосфере на ста километрах ещё носятся эссенции, прихорашивая мир, такие дымчатые конкременты со шлейфами, если биссектрисы их путей пересекаются, то это место переливается чем-то более ярким. Здесь остаются люди, это уже договорено, и в том числе такая вот таутомерия, изначально чуждая основной массе, поскольку неподражаема, и задача, но в чём она ютится, он точно не знает, а тогда бы, надо думать, знал.
Сам натяг материи тьмы, рассвета, серого дня всё более звенящ, нерв такой, что лучше бы не лазить за пазуху. За эти тридцать лет развилась как машинерия, так и терпимость к уделу, жребию. Прогресс во всех сферах. Иглы на раздвигающихся и схлопывающихся головках, которые крутятся, и крутится сама по себе каждая игла или сверло, или накидные ключи с лезвиями на выезде, способные под шарниры человека. В конечном итоге всё в него и направлено, к глазам, к тестикулам, в ткани.
Порой в небе над лагерем завязывалось нетипичное явление, на которое никто особенно и не смотрел. Смерчи из блистающих точек, надо полагать звёзд, срубали плоскости друг друга, складываясь в фигуры, являя красные и фиолетовые жилы. Метеорологические эффекты самые редкие, их копии, чтоб только подвести. Это кто-то из богов подносил банку горлом вниз и наполнял исходящим снизу эмоциональным разносом — клочья почти материальные. Треугольники плазмы с бахромой медленно поднимались с высоты человеческого роста и сливались с грозой среди сияния. После концентрации труд, после труда смерть, дальше градация пока в тупике, но будет продолжена с приходом новых возможностей. Ко дню смерти последнего узника там, среди поля, будет стоять набор микросхем в алюминиевом корпусе, а робот на гусеницах, переделанный из возвращённого марсохода, станет выдвигать и задвигать полку для диска.
Таким Т. снился их лагерь, но в то же время брали сомнения, что-то вроде «Двадцать лет спустя» при более рассеянном взгляде. Он шёл ночью, осторожно, выглядывая из-за углов зданий, просматривая места перебежек. Просеки были освещены необычайно яркими и широкими кругами света. Дуговые лампы на вышках, на месте колючей проволоки, ограждающей строительство нового лагеря, стоял высокий кирпичный забор, и за ним тоже вышки с прожекторами эпохи выборочных и искусственных освещений. Остановился в тени нового кубического здания, подпёршего строившийся ими бивуак, вдруг впереди послышались шаги. Это оказался надзиратель, только какой-то осторожный, возможно, в будущем всё наоборот и принято бояться заключённых. Всё время оглядывался, скользя по краю жёлтых пятен, возникая то тут, то там. От системы барака практически отказались. Почти всю площадь занимал деревянный помост, дальняя стена была заставлена тонкостенными кассами на одного, внутри каждой имелась ваза с подводом труб, а сливалось всё, похоже, в их яму. Толстокожий к паранормальным феноменам надзиратель, не замечая его в упор, стал разоблачаться. Мундир, брюки, сорочка, сапоги и портянки, аккуратно сложил каждую вещь и отнёс стопку в дальнюю кабину. С торца помоста отодрал одну из длинных досок, с другого края оставшуюся на гвоздях. Лёг на живот и заполз в яму. Всё осветилось изнутри, демонстрируя струны развернувшегося века: тайны, дерьмо, энтузиасты и наука.
В коллекторах отдохновенье. Бетон лежит фрагментарно. Черви стремятся прочь из чёрной земли, заслышав колебания, а надзиратели думают, что их манит свет фонаря. В основании всего одна труба и возможность её обслуживать, передвигаясь на четвереньках, мимо ответвлений к службам. По схеме канализации со спецификацией диаметров можно построить карту лагеря и заодно побега. Эти невидимые токи дерьма и сообщали заведению реальность, они такой своеобразный локомотив в уходе от гротеска. Те из персонала, кто был здесь, на поверхности, изменились в лице, а кто затыкал руками протечки, с атрофированным обонянием, вообще исполнились одержимостью, испытав облегчение напополам с новой верой в фюрера. Дерьмо бежит, дерьмо, сливается в реку, и с ним тиф, заворот кишок, иные формы жизни, тяжёлые мысли, так и лезущие в голову на толчке. Сброс начинки в общую всему рейху топку, его какашка бок о бок с какашкой Гитлера, единосущность, карьерный рост, правильные организационные выводы, чего точно не окажется в пропаганде, такой трансформации нет, чтобы это преподносить, табу на процесс… Самая связанная с мозгом мышца, устроенная дико продуманно, распускает свои воли, и чугунные тубусы вновь промыты, скаты блестят, дело живёт.