План D накануне
Шрифт:
— Um Gottes Willen, ich verstehe nicht, wie das ausgedruckt werden kann [471].
— Hochstwahrscheinlich ist er ein unwiderruflicher Menschenfeind, aber er richtet seine Bemuhungen darauf aus, die Beobachtbarkeit der Menschen und das maximal mogliche Wohlbefinden wahrend der verbleibenden Zeit zu verbessern. Dies trifft man selbstverstandlich zu oft, aber hier wird die Lage durch Fertigkeiten kompliziert [472].
Женщины бестолково барахтались в очерете, искали дно. Он отломил колпак с дымохода, сел на трубу, поправив пенис и мошонку, устроился поудобней.
— Unglaublich [473], — прошептал Фрейд.
Юнг потерял сознание и упал в озеро, любовницы устремились к нему. Колпак
В монастыре в 1867-м он вёл одно из своих исканий никем не представляемой подноготной. Всегда восприятие максимально возможной части мира, серендипность походя, например, когда вместо вокзального терминала строят цирк. Тогда я даже был одним из подозреваемых, разумеется, в его понимании, хотя тот же Прохоров, проведя с ним бок о бок столько времени и долгие годы состоя оракулом, и подумать не мог, что в деле, которое началось триста лет назад, есть подозреваемые. Я сделал вид, что догадался, что он присмотрелся тогда ко мне не как к кватерниону частиц, абстрактной и своеобразной частоте пульса, но понял, что у меня есть взгляды, они с шириной, я не закутаюсь в умственное омерзение от иконы разбора дел на дела на дела на дела на дела на дела, в связи с чем смогу оправдать хоть что-то. С той поры я регулярно писал в места, где он бывал, и дважды получал ответ. Разные почерки, обоих из них вряд ли касался он сам. Дал понять, что мне кинуть за кость, чтоб не отставал, но и сбавил обороты.
Трагедия его жизни, хотя он не мерил категориями счастья или горя, невольно, но неотвратимо перенесённая им на Шальнова, — это суррогат улик, сделанный Прохоровым на этапе расследования того самого дела в тридцать третьем Риме в год вхождения Белграда в состав Сербии. Лукиан Карлович, при всей отчуждённости в отношении в целом правого флигеля семейного древа, самого и впрямь рокового, не мог отдать на растерзание родственницу. Но он не учёл, что у него были другие категории рассуждения, в голове всё шло как бесконечная эрупция стеганий по истине, разделённая на другие, бесконечные вспышки, своим жаром воспламеняющие одна другую, но настолько, что это слепило, как направленная в провидение биссектриса зенитного прожектора, лишь чуть мерцающая в сторону большей интенсивности.
Тогда русские уже добрались до Шегешвара, конным не везде удавалось проехать, и перед арками они спешивались. В одном месте была двойная слева за каменным забором, накренившаяся труба от уличной печи, правый край брусчатки в грязи, там слив, непропорциональные крыши из черепицы, повороты столь петляющие, что собственное местонахождение вскоре становилось тайной.
Раненный в битве, теперь почти без сил он ковылял в гору. На минутной стрелке Часовой башни висел белый pachet [474], шесть минут седьмого, у него оставалось меньше десяти. Его могли схватить каждое мгновенье, над ним сейчас довлело не только самовольное оставление, но и аппликация оного с дезертирством и тем, что он один из руководителей восстания и к тому же поэт-трибун, может, даже апостол, не такой, как на дагерротипе с ним, а как на портрете Орлай-Петрича, то есть лицо, куда ни кинься, понимающее, что такое responsabilitate [475]. Ладно, потом, если останется жив, сочинит что-нибудь про слезу младенца и пропорции с миром зла, в коем все живут.
Синий поток Тырнавы-Маре пронзали иглы крови, влекомые сразу приближенными даже для случайного взгляда клубaми, необычайно глубокими и тонкими. Замок со службами на вершине холма, русские казаки оказались там раньше и уже были пьяны, братались с австрийцами. Винт высотой тридцать саженей казался неодолим
Он снял младенца, втянулся с ним в чердак башни, тот кричал, уши были холодные, конверт, пока он висел, растрепал ветер, дувший из Бухареста в Клуж-Напоку. Он достал осколок мензулы, шкала на нём всё так же светилась, поднёс к лицу мальчика, верньер прилип к подушечке и он продлил деления до края, ведя потом пальцем и за него по воздуху, пока не выпрямилась рука.
Сыщик уходит на покой, как император, прихватив с собою подданных и богатства. Он расследовал, что мог, не взялся, за что мог, поначалу интимидировал, после тысяча девятисотого больше спокойно описывал перспективы, обслужил две мировые войны, закрыл «Большой шлем»: монастырь, биография, предательство помощника, антагонист. Интересно, струсит ли он уже в жерле? Не припомню, чтобы он оказывался в передрягах уж очень жутких. Мир он повидал не весь, по большей части игнорировал его красоты, тянул роль статуи с минимальными внешними активностями, порицал медленную мысль, так и говорил очевидцам своих выступлений, я, мол, порицаю медленную мысль.
Дорогой Л.К., Людвиг, вы не прочтёте этого, но, мельком глянув на меня в монастыре восемьдесят пять лет назад, вы знали, что о вас так отзовутся.
Я запираю кабинет, в котором писалось его inquisitioжитие, поездом уезжаю в Петербург, где в водах Финского фьорда возникает подводный аппарат и забирает пассажиров с Котлина.
При въезде в Мексику дали опросные листы, я сначала не обратил внимание, но потом понял, что мой заполняет он, и решил посмотреть.
Tierra caliente [476]: 743 дня и ночи с 1868-го года, и до сих пор в подошвах не было клинков.
Широкие скулы: лучи заходящего солнца задерживаются на них, и в рассматриваемом регионе это столкновение избытков.
Предрассудки, но свои: голова может увеличиться до размеров аэростата и вообще отказать силам природы в подтверждении их закономерностей.
Угнетение: Бернхард Риман и его интеграл.
Конец света: не мы слышим ветер, а он слышит нас.
Самый беззастенчивый конкистадор: Дон Кихот Ламанчский, кажется? А, тот самый хитроумный идальго.
Захват лучших земель католическим духовенством: стартовал не с Ватикана.
Энкомьенда: усматриваю связь с ходячими мертвецами.
Церквей больше, чем католиков: плюс в них даже нет необходимости греться зимой.
Креолы: патроны глобализма.
Революция мать анархии: мютюэлизм отец заплывов по течению.
Тайные общества Мехико: в зелёных очках и касторовых шляпах в разгар дня сидят в уличных кафе.
Идальго: тёмный рыцарь.
Морелос: Господь не терпит сильных возле трона.
Череда штаб-квартир: обыкновенно укомплектованы дурно.
Угнетение:
Централисты и федералисты: детерминистские, но всё же лепестки.
Открытие рудников: для подземного мира немного света — несущественная подробность.
Война 47-го года как пролог: к концу света — стряпчие сидят без клиентов.
Народное хозяйство: зажгите свет, но не задёргивайте шторы.
Капиталы извне: есть несколько способов восприятия Дня благодарения.
Фарисейские речи политиков США: столоверчение, предсказание дат природных катастроф путём сложения букв в словах, сон в центре пентаграмм под наркотиками, вальс с девой Марией, летающие тарелки.