Планета-мечта

Баимбетова Лилия

— Он там, — сказала Глен тихо.

— Там?

— Да. Я уведи всех и вернусь за ним. Идти он не сможет, и ты, девочка, его тоже не утащишь. Хоть Царь и исхудал так, что смотреть страшно. Ты-то что-то не выросла, девочка, кажется, и тогда такая была.

— Ну, уж, — сказала я, обидевшись, — Ладно, иди.

Нервно я пригладила волосы. Кентавр как ни в чем не бывало оправился куда-то в лес, оставив меня одну. Я зашла внутрь.

Пространство здесь было узкое, темное, наполненное древесным, почти невыносимым запахом. С краю набросана была трава и ветки, земляной пол замусорен. Возле самого входа на земле валялась мокрая тряпка. Кэррон лежал у стены, на ветках и траве, сам по виду

мало отличаясь от этой кучи. Колени подогнуты, он со своим немалым ростом просто не вмещался здесь. Одна штанина была порвана, и из прорехи торчало голое грязное колено. Рубаха вся перекрутилась. Голова его лежала ниже плеч, на скуле было пятно засохшей грязи. Глаза были закрыты.

Я села рядом на землю, уткнувшись подбородком в колени, и стала смотреть на него. Что мне делать, я не знала. Совсем бескровное, восковое лицо. Синеватые веки. В спутанных волосах полно мусора. Долго я сидела так и просто смотрела на него. Все это было так — страшно и бессмысленно. Снаружи был летний день, и облака плыли по небу, и птицы чирикали в траве, а здесь — здесь казалось, будто ты на свалке. Этот мусор на полу. Не знаю, не знаю! Вот, казалось, кто-то говорил мне, вот как умирают изгнанники. Не умирают даже — подыхают. Так подыхают дворовые собаки из тех, что роются на помойках и от всех получают только пинки. Вот так ложиться грязный облезлый пес и подыхает, корчась в муках, с ощущением полнейшей своей ненужности. Боже, о чем я?! Что я несу, Господи? Что же я несу?

Долго я там сидела, очень долго. Потом он шевельнулся, застонал тихонечко, повернул голову набок и снова затих. Жалкий он был — как не знаю что. Впрочем, любой человек в минуты физической слабости производит жалкое впечатление. Все мы, в общем-то, жалкие твари, тихие, усталые, терпящие боль. Физическая сторона нашего существования вообще вещь жалкая и грубая одновременно. Такая вот — жалкая и грубая. А мы все-таки существа физического порядка больше, чем духовного. У физической стороны тоже бывают свои взлеты, но редко. Отшельники Вельда очень хорошо разбирались в этом. У древних земных цивилизаций, по-моему, не было такого, чтобы транс связан был именно с телом, чтобы не отрешением от телесного достигалось состоянием транса, а наоборот. Только шаманы на Земле входили в транс в танце. А попробуйте-ка в транс войти, стоя на раскаленных камнях с рассвета до заката под палящим солнцем Вельда. И главное, что не через боль идет вхождение, а через неожиданное освобождение тела. Когда тебе легко становиться ворочать полутонные глыбы или плясать на острых, как бритва, камнях.

Вот так я сидела перед Кэрроном и ни о чем не думала. Казалось, он начал просыпаться. Я протянула руку и коснулась его лба. Кожа была холодной и неприятной на ощупь. Кэррон открыл глаза и посмотрел на меня мутным взглядом.

— Давно ты здесь, деточка?

— Нет, — сказала я тихо, — Что с тобой, Кэр?

Он сел с трудом, опираясь рукой, сжался весь, обнял колени руками. Темные глаза смотрели на меня исподлобья.

— Зачем ты пришла? — тихий, хриплый, усталый голос.

Я торопливо рассказала ему. Он слушал, не глядя на меня. Мне показалось, что сначала он почти обрадовался мне, а сейчас начинал злиться. Хотя до сих пор я не видела, как Кэррон злиться, когда-то мне казалось, что он просто не умеет. Но тогда я не думала, что когда-нибудь увижу Кэррона в таком состоянии. Я так была напугана. Я была словно ребенок, я не могла понять, что мне сделать. Если б это было двадцать лет назад, я бы просто бросилась ему на шею и не отпускала бы его. Но сейчас — я чувствовала, что он действительно злиться. Стоило мне замолчать, как он сказал со слабой, но явственной насмешкой:

— Никак не можешь решить, с кем

ты, Ра?

Я вздрогнула и почти испуганно посмотрела на него. Но он не смотрел на меня.

— Скоро они будут здесь?

— Часа через два, может быть.

Он поднял голову, но ничего не сказал. Я смотрела на него, и страх мой все возрастал, невыразимый, тихий, затаенный страх. Черные-черные глаза, а лицо белое-белое, подрагивают губы широкого рта. Господи, если б я была ребенком, я обняла бы его и не отпускала. Если б я была ребенком!

— Кэр, — только и сказала я.

Он улыбнулся бескровными губами.

— Ты не боишься, — сказал он, — что я убью сейчас кого-нибудь из твоих соплеменников? Не боишься, да? — что-то пьяное было в его интонациях, — Не думаешь, что я способен на убийство? Так, Ра?

Я молчала, не сводя с него глаз. Кэррон на миг закрыл глаза, снова посмотрел на меня, дрожащей рукой потянулся ко мне, но не дотронулся. Рука его повисла в воздухе и упала.

— Я не… ничего не сделаю… никому… ты же знаешь, Ра.

— Да, — сказала я, — я знаю.

— Прости, что я так… я… — Кэррон облизал сухие губы, — Побудь здесь, деточка. Не ходи некуда. И помоги мне встать, ладно?

Холодная рука ухватила меня за шею. Цепляясь за меня, Кэррон поднялся на ноги, зашептал в ухо:

— Не ходи никуда. Побудь здесь. Я… я не причиню никому… вреда. Ты не бойся. Я просто… напугаю…. Только не ходи за мой, Ра. Побудь здесь.

Он оттолкнул меня и, шатаясь, вышел. Я вышла вслед за ним. Он шел, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный. Я подождала, пока он не скроется в зарослях, и пошла за ним. Я боялась не того, что он может сделать, я боялась, что он потеряет где-нибудь сознание или просто упадет, и некому будет даже помочь ему подняться. Он не оглядывался, но я не сомневалась, что он знает о моем присутствии.

Он шел, хватаясь руками за тонкие стволы кленов. Деревья шарахались от него, и скоро пьяным стал казаться не только ворон, но и лес вокруг него. Наконец, Кэррон вышел на открытое место. Отсюда и до самого подножья холма тянулась широкая просека, давно уже заросшая сорной травой и ежевикой. Отсюда хорошо была видна и долина Сунжи, и тот холм, на котором собирались участники облавы. Различимы были даже черные силуэты излучателей. Посреди просеки, почему-то нетронутый, рос невысокий раскидистый дуб.

Солнце выглянуло вдруг из-за туч и озарило все вокруг. Кэррон остановился возле дуба и вцепился обеими руками в корявый сук. Бедному дереву некуда было деваться.

— Деточка… — сказал Кэррон тихо и хрипло. Я не шевельнулась, не издала ни звука.

— Ра… — уже громче.

— Что?

— Ты… не подходи ближе…. Слышишь меня?

Голос слабый, словно шелест ветра в траве.

— Да, я слышу, — сказала я.

Он кивнул и прижался лбом к ветке, за которую держался руками. Мне показалось, что по дубу прошла дрожь. Я не сводила глаз с Кэррона и не сразу поняла, что смотреть надо не на него, а вниз, на долину Сунжи. Ибо долины этой больше не было.

Земля плясала и изгибалась. Это не было землетрясение, я не ощущала никаких толчков. Что он делал, я не понимала, но тогда, когда я смотрела на эту безумную пляску, на эти вздымающиеся складки и опадающие расщелины, у меня мелькнула безумная совершенно, но, наверное, закономерная мысль. Я вспомнила, как он остановил когда-то землетрясение, как он поглаживал, присев, рукой рассерженную землю и успокоил-таки ее. А сейчас — не больно ли ей? Не причиняет ли он ей боль этим безумством?

Не было больше вишневых зарослей и неспешного ручья в песчаных берегах. Здесь не только не прошли бы излучатели, теперь Кэррона очень долгое время не решиться преследовать никто, ни сорты, не земляне.