«Планы сражающихся царств» (исследование и переводы)

Васильев Ким Васильевич

Как китайские экзегеты, так и некоторые западные ученые ищут доказательств таинственного «символизма» «Чуньцю» в фактической неполноте и терминологической непоследовательности ее хроникальных записей. Следует сказать, что в течение последних десятилетий проделана значительная работа по реабилитации «Чуньцю» как хроники. С помощью специального статистического анализа доказано, что в тексте «Чуньцю» не содержится никакой скрытой закономерности, свидетельствовавшей бы об его символической нарочитости, и все его особенности объясняются скорее несовершенством и ограниченностью информации, имевшейся в распоряжении составителя памятника [202] . Лапидарность и неустойчивость «формул» «Чуньцю» обусловлена еще и тем, что они восходят к весьма архаическим и несовершенным хроникам.

202

G. A. Kennedy, Interpretation of the Ch'un-ch'iu, — «Journal of the American Oriental Society», vol. 62, 1942, № 1, стр. 40-48.

Имеются и другие доказательства того, что «Чуньцю»

действительно была одной из древнейших хроник, а не зашифрованным конспектом этико-политических лекций Конфуция. Так, в ходе специальных исследований было установлено, что из 37 известий о солнечных затмениях, приведенных «Чуньцю», 30 соответствуют расчетам современных астрономов. Данное обстоятельство не только свидетельствует о подлинной историчности этих известий, но и в значительной мере подтверждает достоверность хронологии «Чуньцю» [203] .

203

Ssu-ho Ch'i, Prof. Hung on the Ch'un Ch'iu, — «The Yen-ching Journal of Social Studies», vol. I, № 1, 1938, стр. 58.

Как известно, VI-IV вв. до н. э. для древнекитайских царств были знаменательны ростом внутренних социально-экономических противоречий, сопровождавшимся необычайным усложнением и обострением общественно-политической жизни. В этих условиях, естественно, должен был наступить момент, когда рядом с хрониками, объединявшими официальные записи о событиях, стали появляться исторические сочинения, проникнутые разноликой и весьма агрессивной тенденциозностью. Одновременно с этим, как свидетельствуют высказывания тогдашних идеологов, происходила окончательная кристаллизация взгляда на историческое сочинение как на средство воспитания или политическое руководство. Так, один из сановников чуского Чжуан-вана (правил в 613-590 гг. до н. э.), комментируя перечень дисциплин, на основе которых было построено образование наследника, утверждал: «Преподавая ему (т. е. наследнику) чуньцю, побудишь его почитать добро и порицать зло» [204] . По-видимому, круг чуньцю, упоминаемых в данной цитате, не был ограничен официальными хрониками и включал нравоучительные повествования, подобные тем, которые использовал в своем трактате Мо-цзы. Ставшая известной благодаря последнему обстоятельству «Чжоуская чуньцю» («Чжоу-чжи чуньцю») содержала рассказ о безвинно казненном сановнике Сюань-вана, который имел совершенно определенную назидательную сущность, сформулированную Мо-цзы в следующих словах: «Государи поучают своих сановников, а отцы предостерегают своих сыновей: "Будь осторожен, будь осмотрителен! Всякого, кто казнит невиновного, постигает несчастье, ему мстят духи"».

204

«Повествования о царствах», цз. 17, стр. 191; ср. там же, цз. 13, стр. 160.

Несомненно, что использованное Мо-цзы сочинение не было официальной чжоуской хроникой, а представляло собой серию моралистических памфлетов, созданных на основе устных полулегендарных сказаний о героях и событиях прошлого. Такого рода сказания, слагавшиеся во многих восточночжоуских царствах, постепенно складывались в своеобразную историческую традицию, параллельную той, которая фиксировалась хронистами. Чжаньгоские авторы обращались к ней как к источнику информации. Так, в трактате Мо-цзы мы читаем: «С древности до нынешнего времени, начиная с того момента, как появился человек, видывал ли кто-нибудь такое явление, как судьба, слыхивал ли кто-нибудь о ней? Конечно, нет... В таком случае, почему не справиться об этом в передающихся [из поколения в поколение] высказываниях правителей, в распространенных повсюду повествованиях?» [205] .

205

«Мо-цзы», цз. 9, стр. 169.

Наряду с приведенным выше примером с «Чжоуской чуньцю», у чжаньгоских авторов можно найти достаточное число свидетельств того, что генеалогические легенды, полупоэтические предания и нравоучительные сказания собирались и записывались в достаточно широких масштабах. Так, объединявшие их сочинения [206] упоминаются в «Люй ши чуньцю» под названием гу цзи (записи о былом) [207] и шан гу цзи (записи о глубокой древности) [208] . Составители трактата «Хань Фэй-цзы», неоднократно цитировавшие такого рода тексты, именуют их просто цзи (записи) [209] . Имеются также упоминания особых тематических сборников с легендарно-мифологическим содержанием: «Когда возвысился [дом] Чжоу, феникс кричал в горах Цишань. [Когда дом Чжоу] стал приходить в упадок, Ду Бо поразил стрелой вана в Хао. Все это есть в записях о духах» [210] .

206

Утраченные, по-видимому, еще до начала эпохи Хань.

207

«Люй ши чуньцю», цз. 11, стр. 106, 107.

208

Там же, цз. 13, стр. 133.

209

«Хань Фэй-цзы», цз. 17, стр. 310, 312.

210

«Повествования о царствах», цз. 1, стр. 10

Опыт развития исторической литературы в разных странах мира учит, что, когда изображение событий прошлого начинает служить целям преподнесения известного поучения, возникает потребность рассматривать поступки правителей и их приближенных, а также весь комплекс государственных дел вообще в связи с их причинами, сопровождающими обстоятельствами и следствиями. Для создания развернутых и внутренне мотивированных повествований как нельзя лучше

подходили и форма и обширный материал зафиксированного в позднечжоуское время исторического предания.

Период Чжаньго был временем создания первой пространной летописи, соединившей краткие хроникальные записи с развернутыми историческими повествованиями, сложившимися под влиянием исторического фольклора.

Мы имеем в виду сочинение, известное со времен Лю Синя как «Цзо чжуань». В серии специальных исследований, посвященных анализу «Цзо чжуаня», время составления этого памятника определяется второй половиной IV в. до н. э. [211] или же концом IV — серединой III в. до н. э. [212] . Историческое повествование в «Цзо чжуане» охватывает период с 722 по 463 г. до н. э. Материал в нем распределен по годам правления луских царей. Однако собственно луская история занимает в памятнике довольно незначительное место. В центре внимания историографа оказываются важнейшие события, происходившие на территории всех владений того времени.

211

В. Л. Рубин, О датировке и аутентичности «Цзо чжуань», — «Проблемы востоковедения», 1959, № 1, стр. 82.

212

Н. Maspero, La composition et la date du Tso tchouan, — «Melanges chinois et bouddhique», vol. I, 1932, стр. 192.

Следует отметить, что содержание памятника включает два разнородных элемента: большую общекитайскую летопись и весьма ограниченную по размерам серию комментаторских заметок к «Чуньцю». Пока еще точно не установлено, когда эти элементы были слиты в едином тексте. Характерно, однако, что в наиболее ранних сообщениях об этом памятнике он предстает прежде всего как историческое сочинение. Одно из таких сообщений принадлежит Сыма Цяню, предложившему свою версию истории его создания: «Цзо Цю-мин, благородный из царства Лу, испугался, что у учеников и последователей [Кун-цзы] основы [мировоззрения] станут несходными, что [каждый] будет следовать своим устремлениям, что исчезнет истинный смысл [учения Кун-цзы]. По этой причине он, следуя ши цзи, [собранным] Кун-цзы, подробно обсудил его высказывания и создал "Чуньцю господина Цзо" ("Цзо ши чуньцю")» [213] . Общепризнано, что за «Чуньцю господина Цзо» здесь скрывается то же сочинение, которое впоследствии стали именовать «Цзо чжуанем». Следовательно, первоначально в названии этого сочинения отсутствовали какие-либо указания на его зависимость от конфуциевой «Чуньцю».

213

Сыма Цянь, Записи историографа, цз. 14, стр. 897. В данном отрывке впервые утверждается, что автором рассматриваемого памятника являлся Цзо Цю-мин. Поскольку Сыма Цянь считал Цзо Цю-мина современником Конфуция, подобное утверждение оказывается в очевидном противоречии с той датой создания «Цзо чжуань», которая установлена современной наукой. К тому же сопоставление содержания данного отрывка с другими ранними свидетельствами, в которых упоминается имя Цзо Цю-мина, указывает на то, что сведения о нем, имевшиеся в распоряжении Сыма Цяня, отличались внутренней противоречивостью и крайней неопределенностью и носили скорее характер легенды, нежели исторического факта [ср.: Вэй Цзюй-сянь, Исследования «Цзо чжуаня», — сб. «Исследования по древней истории» («Гуши яньцзю»), Шанхай, 1931, стр. 76]. В свете этих обстоятельств традиционная версия, приписывающая Цзо Цю-мину авторство «Цзо чжуаня», представляется малодостоверной.

К аналогичным выводам заставляет прийти содержание двух нижеприведенных фраз, заимствованных нами из других разделов труда Сыма Цяня: «В 26-й год [правления] чжоуского Сян-вана прибавили три дополнительных месяца, а чуньцю осудила это» [214] ; «Прочитав древний текст чуньцю, я узнал, что [царство] Юй, расположенное между срединными владениями, и Гоу-у, расположенное среди цзиньских [варваров] мань, были связаны братскими узами» [215] . В обоих случаях Сыма Цянь, ссылаясь на безлично-обобщенную чуньцю, как бы символизировавшую восточночжоуский исторический источник вообще, имел в виду, как многократно уже отмечали и старые комментаторы и современные исследователи, факты и утверждения, представленные ныне в тексте «Цзо чжуаня» [216] .

214

Сыма Цянь, Записи историографа, цз. 26, стр. 1758.

215

Там же, из. 1, стр. 2105.

216

Вэй Цзюй-сянь, Исследования «Цзо чжуаня», стр. 74; Тода Тоёсабуро, О происхождении «Цзо чжуаня», — «Тохогаку», т. IV, 1952, стр. 14.

Одна из самых характерных особенностей «Цзо чжуаня», резко отделяющая его изложение от изложения хроники, положенной в основу «Чуньцю», — это обилие прямой речи. Если повествовательная часть «Цзо чжуаня» дает ясное описание внешнего хода событий, то в речах содержится ключ к уразумению их внутренней истории. Как правило, в «Цзо чжуане» через речи открывается субъективный мир действующих лиц летописи, в них они выражают свои намерения и побудительные причины своих поступков.

Каковы же истоки того пристрастия, которое историографы периода Чжаньго питали к прямой речи? Очевидно, не последнюю роль здесь играла зависимость от традиций и приемов исторического фольклора. Но был более важный, на наш взгляд, исток, о котором свидетельствуют весьма выразительные материалы древних эпиграфических и нарративных памятников. Мы имеем в виду то влияние, которое оказывали на историографов некоторые стилевые особенности ранней документальной прозы, а также высокая культура посольской, воинской и других типов устной речи, характерная для позднечжоуского времени.