Платина и шоколад

Чацкая Настя

— Вы иногда такие идиоты…

— Прости, — синхронно проблеяли они. И по пути на трансфигурацию смиренно молчали, лишь изредка зевая и переглядываясь.

* * *

Малфой посмотрел на неё, когда зашёл в кабинет.

Всего мгновение. Прежде чем занять своё место в соседнем ряду и заговорить о чём-то с этим придурком Ноттом, который постоянно нёс какую-то ересь, ставя этим в неудобное положение как преподавателя, так и весь свой курс.

Гермиона честно пыталась не обращать на них никакого внимания, но стоило Драко достать из сумки зачарованный дневник,

как она тут же сосредоточила внимание на собственном — вдруг он решит написать прямо сейчас. Хотя умом она понимала, что это глупо, и при друзьях он этим заниматься бы не стал. Тогда она наконец-то почувствовала спасительное раздражение и сцепила перед собой руки, стараясь хотя бы как-то реагировать и вслушиваться в то, о чем говорили Гарри и Рон.

А обсуждали они что-то, касающееся квиддича. И Гермионе даже удалось несколько раз удачно поддакнуть, прекрасно создавая иллюзию присутствия: я здесь, с вами. Разве не видно?

Оказывается, это невообразимо тяжело — игнорировать Малфоя.

Кто бы мог подумать.

Семь лет учились, виделись практически ежедневно, и в конце концов она вдруг начала чувствовать его всей своей кожей. Просто присутствие.

Просто взгляд.

Это нормально, что она чувствует каждый его взгляд?

Кажется, не очень.

Это напоминает здоровые животные инстинкты — но проблему составляло то, что Гермиона никогда не считала себя животным. Она всегда была уверена в том, что может с уверенностью называть себя человеком разумным.

Человеком здравомыслящим.

Не в этом году, Гермиона.

В этом году ты ведешь себя как идиотка. И в чём крылся секрет этого поведения, оставалось только догадываться. Хотя… ответ был, пожалуй, даже слишком очевиден. Дело в Малфое. И думать не о чем.

Это он виноват во всём, что произошло и происходило за эти месяцы. Это он виноват в том, что его близкое присутствие настолько привязало её к нему. Слишком сильно. Слишком крепко.

Настолько, что она готова… как он сказал? Подставляться ради того, чтобы помочь ему.

Нет. Ты делаешь это ради своей семьи. Ради того, чтобы спасти их. Не позволить каким-то чокнутым психам и помыслить о том, чтобы причинить вред её родителям. Чтобы причинить вред вообще кому-либо ещё.

И теперь, когда они с Малфоем уже решили для себя примерный план действий, беспокоило нечто другое: рассказать ли о происходящем Гарри и Рону?

Она искренне не хотела врать своим друзьям, но от них появлялось всё больше секретов, и это становилось слишком неправильным. Но если она расскажет им, не сделают ли они хуже?

Ведь Гарри… он всегда был тем человеком, что сначала бросался сломя голову на помощь, а только потом просчитывал ходы. Так в этой ситуации поступать было нельзя. Здесь нужно было действовать деликатно. Так, чтобы никто и ничего не заподозрил. Так, чтобы всё настолько правильно, чтобы даже ты сам верил в это. А иначе всё укатится просто коту под хвост.

Вошедшая в класс МакГонагалл вернула Гермиону в реальное время, заставив открыть тетрадь и уставиться

на доску почти бездумно, где зачарованный мел уже торопливо писал тему лекции, а гриффиндорка смотрела на осыпающуюся вниз белую пыль и думала о том, что если у них ничего не получится, она осыпется точно такой же пылью.

Если, не дай Мерлин, с её родителями что-то случится.

Но нет, думать об этом она не будет. Она не доставит такого удовольствия ни Курту, ни чёртовым приспешникам. Не поверит ни на секунду даже в возможность того, что этот сумасшедший дом и эти сумасшедшие люди могут и дальше действовать безнаказанно.

А к середине лекции она даже почти целиком переключилась на трансфигурацию, выкинув из головы все мысли, что не касались учёбы. Это всегда спасало. От любых переживаний.

Почти.

Ровно до того момента, пока вдруг корешок зачарованного дневника, что лежал на краю парты, не начал медленно менять цвет с серого на зеленый, что говорило о том, что во второй тетради сделали новую запись.

Гермиона спокойно дописала до конца предложения то, что диктовала профессор, и только тогда открыла дневник. Губы отчего-то норовили растянуться в неожиданной улыбке, и, осознав это, она быстро подперла подбородок рукой, читая аккуратный витой почерк, украшающий страницу — ровно под той записью, что она оставила в далеком сентябре.

Запись была короткой, в стиле Малфоя.

“ Что с твоим выражением лица, Грейнджер?”

Она не удержалась и фыркнула, скосив взгляд на соседний ряд парт, за которыми сидели слизеринцы. Но Драко спокойно себе строчил что-то в конспекте.

Что ж, ладно.

Девушка окунула перо в чернильницу и склонилась над дневником.

“ Думаю о том, чем мне предстоит заниматься после уроков.”

Она ответила честно.

Это действительно прессовало ее не хуже всего, что происходило кругом.

Необходимость играть кого-то с Куртом. Кого-то заинтересованного в этом фарсе. И не дать ему поверить в то, что это на самом деле только фарс. Гермиона никогда не была актрисой. Она не умела лукавить и врать достаточно убедительно. А в этой ситуации, скорее всего, придется соврать в первую очередь самой себе для того, чтобы с Миллером получилось хотя бы что-то.

Она не написала и пары предложений в конспекте, когда на странице начали проявляться буквы. Так, будто кто-то невидимый сидел рядом. Можно было без труда отследить движения пера.

“ Странно. Мне казалось, что с такой безнадежной печалью на лице ты думаешь только обо мне.”

Она снова не удержалась и фыркнула.

С передней парты к ней обернулся Рон, и стоило поистине титанических усилий моментально прекратить улыбаться и изобразить покашливание. Сегодня Гермиона сидела одна: Невилл после вчерашнего бала лежал в лазарете с легким отравлением, а Уизли подсел к Гарри, чтобы было удобнее играть в чернильные бои на пергаменте.

Любовь к знаниям Гермиона не привьет им никогда, наверное.