Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

«Два слова есть: любовь и расставанье…»

Два слова есть: любовь и расставанье, Они звучат как строгий перезвон. Лихая доля тем, кто обречен Их сочетать в одно повествованье. Но говорить: люблю! Но говорить: прощай! Не вправе, кто не выстрадает право, Кого не мчит по городу трамвай В небытие за первою заставой. Судьба завистлива, а жизнь горда, И темные вкруг нас роятся сипы: Грохочут молоты, скрежещут пилы И в глубь земли уходят поезда. На что нам труд, и подвиги, и слава? Приюта нет и некуда идти. Но говорить: люблю! Но говорить: прости! Не вправе, кто не выстрадает право. Берлин. 1923

IV

«Какого Божьего суда…»

Какого Божьего суда Мне ждать смиренно и уныло, Когда исчезли без следа И прошлый я, и то, что было? И разве Судный День страшней Всех дней моих, пустых и лживых, Бессмысленно несчастных дней И дней бессмысленно счастливых? Париж. 1925

Тело

Оно

рычит от голода и жажды, А сытое резвится или спит, Но твердо знает, что живет однажды И мертвого ничто не воскресит. Все было бы и просто и прекрасно, Но дьявол позавидовал ему И посулил за подвиг ежечасный Бессмертье, непонятное уму. Париж. 1925

«Живут у вас поденщиками звери…»

Живут у вас поденщиками звери, В стеклянных клетках молнии горят, И боги с видом пьяных подмастерий О заработной плате говорят. Но будни надо облекать в отрепья И жить опасно яростной душой: Так разрушительно великолепье Лесных пожаров и любви большой. Париж. 1925

«Поминки справил я под Новый год…»

Поминки справил я под Новый год Не радостно и не уныло. Таков закон: вовек не оживет, Что полнотой и смыслом жизни было. Ты не нужна для счастья моего, И пропастью меж нас легло молчанье. Но вот бывает, что слышней всего, — Всех кликов жизни, — вздох воспоминанья. Париж. 1925

«Завидна людям жизнь моя…»

Завидна людям жизнь моя, Но за полсотню лет забвенных Ни разу не было, чтоб я Сказал: пребудь, о миг блаженный. Когда на солнце тает лед, Рыбак сурово чинит сети; А счастье — это синий свод Над лужей, где резвятся дети. Париж. 1926

«Всю жизнь трудиться, чтоб прожить…»

Всю жизнь трудиться, чтоб прожить, Рожая, выть, как воют звери, И жалкой долей дорожить, И жадным заповедям верить. Легко и просто им гудеть Торжественной и властной ложью; И все же: Божьего в труде Лишь то, что он — проклятье Божье. Париж. 1926

«Мое окно на уровне земли…»

Мое окно на уровне земли, Пустынный двор глядит в пустые стекла. Когда дожди осенние прошли, Казалось мне: душа насквозь промокла. Легко войти и в дом, и в жизнь мою, По лестницам взбираться много хуже. Но на земле и птицы не поют, А лишь клюют зерно и пьют из лужи. Париж. 1926

«Все марево: дела, мечты и знанье…»

Все марево: дела, мечты и знанье, Одни не тают с былью вековой Любви мучительной очарованье И мастером запечатленный строй. Они пребудут над моей могилой, И горестный забудется рассказ: Любимая однажды изменила, Искусство изменяет каждый час. Париж. 1926

«Когда безжизненное тело…»

Когда безжизненное тело Обмыв, оплакав и отпев, Запеленали в саван белый И закопали, — Божий гнев Его архангельской трубою Воззвал из гулкой темноты: «За жизнь, что прожита тобою, Как предо мной ответишь ты?» И тело глухо отвечало: «Не знаю я, как жизнь прошла; Я радовалось и страд ало, И в этом я не вижу зла. Но так мгновенны все соблазны, Но так забвению, что мертво, И так все дни однообразны, Что я не помню ничего». В руке Петра ключи звенели, И жадный гул земли притих. «А, ты, душа живая в теле, Ответишь ли за вас двоих?» Душа от грозных слов взметнулась: «Ненужной телу я была. И с ним не споря, завернулась, Как в белый саван, в два крыла. А то, что до меня проникло, Во тьме тревожной и пустой, Я с давних пор считать привыкла Ненужной миру суетой». Презрительно их слушал третий И были очи, как мечи. «За вас обоих тот ответит, Кто жизни вас не научил». А Петр шептал: «Проснитесь, дети». И поднял райские ключи. Париж. 1925

Из сборника «СЕМИ ЦЕРКВАМ. ПОЭМЫ» (Берлин, 1923)

Вода живая

Елене Феррари

Был прожит день — не первый, не последний, один из многих дней, пережитых мирами. Алел закат над дальними горами, и в городок соседний за пищей спутники ушли. А он, усталый, сел у тихого колодца. В часы вечерние нежнее сердце бьется в приветной тишине, в ответ на каждый шорох, и душу радует лишь ей понятный звон, звучащий ласково на всех земных просторах, плывущий к ней со всех сторон, как будто он не в ней рожден, как вечный гимн о вечном Боге. Белела пыль, приникшая к дороге, ушли с полей и люди, и стада. В колодце, как в таинственном чертоге, сверкала звездами небесными вода. Из дома близкого, по лону трав зеленых, шла женщина, склонясь под водоносом, босая, смуглая, с немым вопросом в очах, на странника не обращенных. Из-под платка две пряди пышных кос, задорно выбившись, сверкали медью черной. Пришла, поставила у камня водонос, и, поглядев печально и покорно на дальних гор багряные ряды, вздохнула тихо, как вздыхают жены. «Сестра, не дашь ли мне испить воды?» — промолвил странник. Изумленный она к нему склонила взгляд: «Твои сородичи не пьют и не едят и

крова нашего не делят с нами». Но улыбнувшись светлыми очами, он ей сказал: «Когда бы ты познать могла, чей дар храню я свято, просила б ты меня, как друга и как брата, чтоб дал и я тебе испить живой воды». — «Колодец наш глубок и как же без сосуда ты зачерпнул бы в нем студеную струю? Откуда же, поведай мне, откуда живую воду ты принес свою?» — «Возжаждет вновь, о женщина, кто пьет от родника, что скрыт в твоем уделе. Но утоленье вечное дает источник мой, неведомый доселе. Был знойный день и долог трудный путь, усталый я добрел до чуждого порога. Но легче ли душе, чем телу, отдохнуть? и чья, скажи, томительней дорога?» — «Плывут мечты к нездешним берегам, но нет пути, когда путей так много. Мы на высотах молимся богам и пышный храм воздвигли вы для Бога. Прости рабу за дерзкие слова: но правды нет, а горя слишком много. Кто скажет мне, мертва ли иль жива моя душа, не знающая Бога?» Бледнел закат. С небес спадала мгла, и таяли и расплывались дали. И с каждым мигом звезда без числа из темных бездн все ярче выступали. Поднялся странник — призрак или тень? — и руку положив на голову склоненной, сказал: «Настанет день, не мною предреченный, и может быть сегодня этот день. Не на высотах или в пышном храме вы поклоняться будете Тому, кто выше звезд, горящих над горами, чей свет невидим, но пронзает тьму. Есть храм иной, построенный не нами, есть жертвенник с негаснущим огнем. Там жизнь и смерть земными именами в своих молитвах мы не назовем. Есть храм иной и в этом храме — с живой водой бездонный водоем». — Стеною зыбкою вкруг них сплотились тени, и он пред ней, как призрак или тень. Поет душа: сегодня этот день. И внятен отклик будничных смятений: «Дай мне испить твоей воды живой, чтоб каждый день не черпать из колодца». Но странник ласково качает головой, и женщина за водонос берется. В Самарии, у города Сихарь, на миг приподнят Божьей благостыней пред тайною, не понятой доныне, покров, непроницаемый, как встарь. И каждый день, при каждой новой встрече, жена и муж — не те же ли везде? — твердят друг другу трепетные речи о вечной правде, о живой воде. Все вновь и вновь для кратких утолений дается нам живительный родник, и будет жаждать, преклонив колени, кто хоть однажды к роднику приник. А в нас, как в страннике, таится непочатый и утоляющий навеки водоем, и каждой встречной — щедрою расплатой — мы за мгновенье вечность отдаем. Теперь, как некогда, не тщетно ль сердце бьется? Но все пленительней обманчивая марь небесных звезд на темном дне колодца в Самарии, пред городом Сихарь. 1915

Строитель

Се, Дева во чреве примет и родит Сына.

Исаия. Гл. 7. ст. 14

То было некогда — на русской ли равнине иль на чужбине средь племени чужого? — за много лет до Рождества Христова.

I

В просторной лавке женщина стоит, смиренно просит, жалобно глядит. «Отсрочь должок, прости…» — «Господь простит — не я, Он будет побогаче. Молись Ему, коль искусит змея, а предо мной — подумай об отдаче». — «Будь милосерден. Муж лежит больной, четвертый месяц без работы. А дети есть хотят…» — «Да что ты? Скажи на милость: просят есть, а я тому виной?» — «Мне только хлеба отпусти немного. Все полностью отдам тебе, ей Богу, как только справимся. Ведь знаешь нас давно: всегда платили, в долг не брали, работали, не пировали. Пришла беда, хоть в петлю лезть…» — «Зачем же в петлю — лучше место есть: ступай в чулан, там тихо и темно, товару всякого навалено немало, и людям будет невдомек, что нынче ты не покупала, а продалась, — чтоб уплатить должок». — «А грех-то, грех…» — «Не будешь ты в ответе: ведь болен муж и голодают дети — кто виноват? — Выходит, что не ты». И женщину к чулану подвигая, Филипп шептал угрюмо: «Все скоты, и эта и другая, все люди, добрые и злые». — «Маляр пришел» — приказчик доложил. Филипп неспешно притворил за женщиною дверь, подумал, и впервые, за целый день, улыбкою кривою вдруг замерцали хмурые черты. — «Андрей, иди-ка ты» — и на чулан приказчику он указал рукою.

II

Перед художником с заплатанным камзолом, с рубахой грязною и рваной, с руками тонкими и взглядом невеселым Филипп сидел и объяснял пространно: — «Родителей я крепко уважаю: отец был вором, мать — гулящей девкой. Чего уставился? С любовью, не с издевкой Покойников достойно величаю. Не их вина, что были тем, чем были: виновен тот, кто их такими видел в своих мечтах, которых не забыли они всю жизнь. Не помнят ли доселе? Не плохи были даже в трезвом виде: блудили, сквернословили и очернить умели и близких и далеких, как никто. Когда ж хмелели, такое учиняли, что и не расскажешь… Я же — в них. Как родился и выжил — прямо чудо. Такой должно быть стих сложился там — вверху — нескладный и неверный — и прозвучал оттуда во мне. Болезнью скверной отец и мать болели с юных лет, и не было детей иль дети умирали, едва увидев свет. Один лишь брат, в болезни и вине рожденный, жил до двадцати годов. Уродом был. Уродом и прозвали. Дурак совсем — лишь спать и жрать готов; и порченный — с припадками, — но милый. Ругала мать, отец нещадно бил; так и подох, и верно тотчас сгнил, пока мы, пьяные, галдели над могилой. А я живу. Не добр, но и не лют; лицом не вышел, роста не хватило, плешив, сутул, и ноги покривило, сутяжник, пьяница и плут; всего по мелочи, и подлости и страха. А впрочем: чист кафтан и стирана рубаха, лопатой борода, в мошне не пусто. Коль ты маляр, так красок не жалей, клади их густо, да распиши позлей, чтоб каждый мог понять при первом взгляде, лишь только подойдет к холсту, каков я человек и спереди и сзади; какую думал думу и мечтал мечту строитель тамошний, чьи вымыслы я чту, — чтоб каждый, поглядев на лик, как будто живый, потом плевался долго: «Тьфу, какой паршивый».