Пленная Воля
Шрифт:
III
Когда стемнело и ушел художник, Филипп перед портретом стал, разглядывал его и что-то бормотал; потом у зеркала пытливо изучал свои черты, и злобно прошептал: «Не живописец, а сапожник». И вышел. А в каморке тесной, где полки с книгами скрывали стены, зажег свечу, уселся в кресле, и с улыбкою блаженной к себе придвинул том тяжеловесный, лежавший на столе. Разгладились морщины на челе, в очах восторженная воля засветилась, медлительными сделались движенья. В каморку постучали. Не прервавши чтенья, он проронил: входи! И тихо дверь раскрылась; Андрей в нее неловко проскользнул и, притворивши, запер на крючок. Затем к столу придвинул стул и стоя ждал, уставясь на начищенный сапог. — Садись! — сказал, не глядя на него, хозяин. Приказчик сел. Рукою грубою изваян, он был неладно скроен — крепко сшит, высок и грузен и в хмелю сердит, подковы гнул и жорнов подымал. Был вдов, и жил, как говорили,IV
Филипп торговцем был и слыл ростовщиком, нажился крепко, прижимал нещадно, не злобою влеком и не по скупости, бессмысленной и жадной, а потому что в юности решил, что мир таков, каким его творил и вновь творит, мечтая неустанно, строитель некий, сущий в небесах. А человек, внедренный в зыбкий прах, томим болезнями, тоской терзаем, то горем, то нуждой, то ближним угнетаем, то сам насильник и палач, кого не трогают ни жалобы, ни плач униженных и оскорбленных, в мучительную жизнь безрадостно влюбленных, — мечтами создает прекрасный и желанный, нездешний мир, как вымысел пространный, осуществляемый все ярче с каждым днем. Земля уродлива и люди мерзки. Но рай и вечность, ангелов и Бога они измыслили мечтою дерзкой, мечтой прекрасной и любовно-строгой, и мир надзвездный жив, как мир земной, где люди жили и где мы живем, над ним безвластны, но творя иной. И все, что создано убогими певцами, пророками и вещими жрецами, и тем, кто юродивым прослыл, а, может быть, мудрее прочих был, и свитки древние занесено, — он стал читать. Когда кругом темно и отработан день, в каморке тесной учился он творить простор небесный, и свет без тьмы, и правду, и любовь. А люди глупые, униженные вновь, твердили злостно про вериги, душеспасительные книги, бичи, и пост, и бденье. И было в их насмешках — осужденье. Случилось так, что по делам пришлось Андрею вечером в каморку постучаться. Впустил его хозяин, но когда ругаться приказчик стал, докладывая дело, Филипп угрюмо молвил: брось! Андрей умолк оторопело, и криво усмехнулся: «Так, — спасаешься, грехи замоливаешь, — что же…» Но тот, не гневаясь, в глаза ему глядел: «Чего болтаешь зря? ведь ты же не дурак? Спасаться нам как будто и не гоже». И объяснил, не торопясь, чего хотел, чем занят был в тиши уединенной и укромной. И речь его должно быть до души приказчика, доверчивой и темной, дойти сумела. С тех пор они, свершив дневное дело, сходились там, и почитав, что люди сотворили, чей дух в раю, чья плоть — в могиле, их труд согласно продолжали и жизнь иную создавали, предавшись творческим мечтам. И так, весь день земною жизнью жили, а по ночам душою радостной нездешнее творили.V
Филипп был немощен и хил, грехом родительским, должно быть, отягченный. И часто говорил, что скоро ждет его погост зеленый. С трудом до пятого десятка дотянул. Вдруг занемог и слег в начале Мая. Болел он долго. Весь истаял. Однажды вечером вздремнул, и пробудившись, на портрет взглянул, где был он намалеван не то подрядчиком, не то дворецким, с лукавством старческим и простодушьем детским, И там, приникшую к нему, нежданно смерть заметил. Не испугался. За приказчиком послал. И глядя пред собой, лежал и тих и светел. Когда Андрей пришел, больной всех выслал вон, и приподнявшись, сел в постели. — «Пришел конец». Андрей стоял смущен. А звезды радостно за окнами блестели. «Немало мы с тобой трудились, просторную засеяли долину, — утомились: проверить надо бы, как семена взошли, как прорастает мысль и расцветает слово». Приказчик мял картуз в руках, молчал, молчал и вымолвил сурово: «Уж не забудь строителя земли за все дела и мысли пристыдить. Ему-то хорошо на небесах, а людям — разве сладко жить?» — «Уж пристыжу, не бойся, только бы дойти. Но вот что я надумал ныне. Все те, что жили раньше нас, в грехе и зле, как мы с тобою, когда им пробил час, назначенный судьбою, и светлые раскрылися пути к вершине синей, ужельРЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИКИ С. РАФАЛОВИЧА
В. Брюсов. С. Рафалович. Светлые песни
В одном стихотворении автор говорит о себе: «Я жажду бесконечного… страданий необъемлемых, страстей неизживаемых»… Эти модные желания не очень к лицу его музе, трезвой, умеренной и рассудительной. О поэзии г. Рафаловича можно сказать его собственным стихом: «Там разум входы стережет». В ней нет порыва, нет прозрений, к ней всего менее подходили бы слова Фета о «даре безумных песен». Объективное творчество везде более удается автору, чем чистая лирика. Лучшие вещи в книге те, где сам поэт исчезает за образами, заставляет говорить за себя свои создания: такова баллада о «Лигее», сонеты о Еве и о Терезии, стильная пьеса «XVIII век», «Два друга» и т. п. В философских раздумьях, объединенных в лирическую поэму «Душа и мир», есть интересные мысли, но они остались бы ровно столь же интересными, будь изложены прозой. С внешней стороны стихи г. Рафаловича, за редкими исключениями, незвучны и однообразны; один и тот же размер (чуть ли не половина всех стихотворений написаны хореическими четверостишиями), одни и те же приемы, сходные образы — повторяются на многих страницах. Есть погрешности языка, если только это не licentia poetica, в таком случае неудачные.
Валерий БРЮСОВ. «Весы». 1905, № 12.
А. Курсинский. С. Рафалович. Светлые песни
Сергей Рафалович. СВЕТЛЫЕ ПЕСНИ. СПб. 1905. Издание «Содружества». Стр. 176. Цена не обозначена
Большую смелость взял на себя молодой поэт, ныне выступающий перед нами своею первой книгою стихов, назвав эту книгу «Светлые песни». Мы категорически должны упрекнуть его за эту смелость, как автора, не оправдавшего ни того, ни другого обещания. Если некоторой части его стихотворений и нельзя отказать в названии «песен», то приложение к ним эпитета «светлых» возможно лишь по тем соображениям, по каким римляне рощу называли lucus: от non lucendo.
Стих г. Рафаловича увертлив и гибок, силен и плавен. Под его рукою — он под рукою мастера. Но этим исчерпывается все, что есть общего между этим мастером и певцом. Древние философы, ученые, законодатели облекали в стихи свои системы… Неустанное совершенствование живого слова, быть может, сделает в далеком будущем стих единственной формой речи даже для обыденных потребностей человеческого общества… Но стройность стиха еще не есть та музыка, которой требует от лирика Поль Верлен в своей «l’Art poetique».
Не музыкальность, а музыку имеет он в виду в своей знаменитой фразе:
«De la musique avant toute chose!»
музыку, ergo живое чувство, то единственное, что призвана выразить музыка и что способна она выразить по своей природе.
Это живое чувство отсутствует почти во всех произведениях г. Рафаловича. В стихотворении «Полюби в себе без спора» (стр. 67) автор сам требует от поэта, чтобы он полюбил дух мятежный, он убеждает, что
Жаждать нужно и томиться, Волноваться и стремиться, Заблуждаться беспредельно И любить других бесцельно.Но этот дух мятежный менее всего заявляет о себе в собственных произведениях автора. Г. Рафалович — мыслитель par excellence. Но мыслительная работа не отражается на поверхности его чувствований какими-либо волнениями стремленья, беспредельного самоотдания заблуждениям и бесцельностям любви. Автор разбирается в противоречивых сцеплениях навязчивых мыслей с мефистофельским равнодушием или констатирует их наличность на страницах своей записной книжки с бесстрастием древнего летописца. В отделе «Противоречия» эта бесстрастность особенно резко бьет в глаза. Внимание автора, напр., привлек к себе тог факт, что в Риме времен Цезарей, когда наиболее процветал «культ Вакха и Венеры», существовал институт весталок. Он
так и заносит:
…Любят дочери и жены, И беззубые отцы, Горделивые матроны, Император и жрецы. А меж тем, презрев напевы И объятия любви, Чтут огонь священный девы, Погасив огонь в крови.Такими «а», «а меж тем» начинаются заключительные строфы всех стихотворений этого отдела. Два образа, противительный союз и — больше ничего.
Здесь все же есть образы. Они встречаются и в других вещах. Некоторые из них красивы и ярки («Чуть заметные морщины — точно русла давних слез»). Но характерным для г. Рафаловича все же является их преимущественное отсутствие. И в целом его книги он сух и прозаичен, глубок по мысли и бесцветен по чувству. Вот что способен написать он на такую тему, как «Любовь»:
…Чиста она, и чисто вожделенье, Ханжам трепещущим его не осквернить, Но оскверняет их от жизни отреченье, И девственность грешно в себе хранитьи далее такая же проза.
Рассуждения автора о Боге, о вере, отречении, самосознании, правде и пр., и пр. не приводят его к какому-либо определенному и устойчивому миросозерцанию, соприкосновение с которым могло бы сообщить читателю светлоенастроение примиренности. Мысли г. Рафаловича в хаотическом разладе. Его звучные афоризмы не разрешат ничьих сомнений. Попытка воссоздать его «систему» осталась бы напрасной. Сказать, что