Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

Будни

Сумрак обычный… Обычные свечи Тускло горят на знакомом столе, Вскользь говорятся обычные речи… Мраморный гений белеет во мгле. Изредка с треском огонь разгорится; Чашки пустые слегка зазвенят; Старых портретов неясные лица Как-то загадочно-хмуро глядят. «Новый роман… вы читали?» — В чем дело? — Скорбная повесть несчастной любви. — Ревность, обманы и ложь? надоело… — Что ж, если жизнь такова? — Не живи… Или живи по-иному… — Пустое: Кто по-иному сумеет прожить? — Можно пытаться… — И мучиться вдвое? — Разум… — А разум научит любить? — Лгать я не стал бы… — Любить без обмана Только немногим, я верю, дано: Я бы решилась на ложь… — Для романа? — Поздно: роман мой написан давно… …Сонные свечи мигают устало, Нежных

признаний давно уж не ждут… Время обычной разлуки настало… Завтра опять мы увидимся тут…

«Ветхая изгородь; сад полудикий…»

Ветхая изгородь; сад полудикий; Грядки травою убогой покрытые; Цепи безмолвной, как мгла повилики; Годы ушедшие, думы забытые. Стены кривые как будто устали; Крыша дождями и ветром придавлена… Разве не здесь мы когда-то мечтали? Разве не здесь наша юность оставлена? Были мы счастливы: много иль мало? Счастья без устали мы дожидаемся… Больно не то, что былого не стало, Больно, что в нем даже мы не нуждаемся.

Из раздела «Противоречия»

Средние века

Молчалива, бледнолица, Как цветок лесной чиста, И смиренна, как черница, Герцогиня дель Читта. В церковь ходит в воскресенье, Скромно голову склоня; Шепчет бедным: о спасенье Помолитесь за меня. Полуотрок, полувоин, Паж, любовь тая в груди, Убежден, что недостоин Даже шлейф ее нести. Смертью ранней искупая Страсть, как тяжкую вину, Граф-сосед, грехи считая, Удалился на войну. Искушенье душу точит; И в молитве, может быть, Исповедник тщетно хочет Мысли грешные забыть, Шепчет страстно: «Боже, Боже! Ведь любовь моя чиста!..» — А жену на брачном ложе Обнял герцог дель Читта.

XVIII век

Карты, женщины, и войны, И победы тут и там; Мадригалы непристойны, Сладострастны речи дам. Вьются кудри, блещут взоры, И на красных каблуках Позолоченные шпоры Что-то шепчут впопыхах. Пышно убраны салоны, А тела обнажены; Для любовников все жены, Лишь для мужа нет жены. Счастье жаждет перемены Быстротечно, как вода; И в изменах нет измены, И былому нет следа… А любовию безмерной Осчастливлены на час, Угасают в страсти верной Аиссе и Леспинасс.

«Сжег Степан-пропойца хату…»

Сжег Степан-пропойца хату, Отомстил, хмельной, врагу; Уж давно твердил он брату: Подожгу, да подожгу. Все сгорело: скарб убогий, Скот, на мужике кафтан; И в дыму среди дороги Ликовал хмельной Степан. «Нет, сосед, ты мне не жалок! Это дело неспроста: Ты ссудил мне сотню палок, Отплатил я, на-ко-ста. Может, по миру, как нищий, Ты с сумою побредешь? Что ж? Моей отведать пищи Не зайдешь ли, кум? Зайдешь… Не поклонишься ли в ножки: «Корку хлеба дай. Не тронь…» — Писк в огне раздался кошки: И Степан полез в огонь.

Статуя

Белый мрамор в темной нише Бесприветен, недвижим; Тишина вкруг камня тише, Ночь светлеет перед ним. Мглы покровы сбросив смело, Обнажил он с торжеством Красоту земного тела В совершенстве неземном. Кто-то смертными руками Мрамор девственный согрел И бессмертными чертами В нем мечту запечатлел. И томится образ вечный В гнете мраморных оков Для людей — нечеловечный, Не небесный — для богов.

Из сборника «SPECULUMANIMAE» (С.-Петербург, 1911)

Нежность

В нас кровь одна. В одной утробе Созрели тайно два зерна. Мы не уснем в едином гробе, Но в нас двоих душа одна. Не слиться нам. Тела раздельны, И я — не ты, и ты — не я, Но нас роднит призыв бесцельный И беспричинный бытия. И бескорыстен, и бесплоден, И неразрывен наш союз, Нерасторжимостью свободен И крепок властью

тайных уз. И чем мы дальше друг от друга В заботах тягостного дня, Тем совершенней облик круга, С тобой связавшего меня, Тем замыкается теснее Безбрежной вечности кольцо, И в нас двоих лишь нам виднее Миров единое лицо… Верна призванию земному И власти тайны неземной, Любя, отдашься ты другому И будешь страстною женой. Былые миги продолжая Чудесной жертвой матерей, Навек родная и чужая, Родив, полюбишь ты детей. И в час тревоги иль досуга, Покорна благостной судьбе, Среди толпы найдешь ты друга С душою, близкою тебе. Верна семье, верна чужому, Узнаешь, что кому отдать… Лишь для меня, но по-иному, Ты будешь друг, жена и мать. Лишь для меня, не тратя силы И не меняясь в смене дней, От колыбели до могилы Сестрой останешься моей… Не жаждем мы ни прав, ни дара, И каждый светится в другом Не ярким пламенем пожара, А негасимым огоньком.

Печаль

В кожаном кресле усевшись покойно, Бабушка вяжет чулок. Мысли, как тучи, толпою нестройной Тихо плывут на восток, К годам минувшим, где солнце всходило, К годам, где солнце взошло. Там, вдалеке, зеленеет могила, Воды блестят, как стекло. Путь многолетний прошедшие рядом Спутники, муж и жена, Там, обменявшись тоскующим взглядом, Выпили оба до дна Жизни согласной душистый напиток, Горькое зелье разлук. Счастья былого исписанный свиток Выпал из старческих рук. Все и пришло, и ушло в свое время, Жажду души утолив; Страстных желаний тяжелое бремя Смыли прилив и отлив. Было так близко от них до могилы, Ровен и гладок был путь, — Глаз пригляделся, примерились силы, Явность рассеяла жуть. Нежно и мирно прощанье свершилось; Память тиха и нежна. Тихо баюкает все, что любилось, Нежно грустит тишина… Долгие годы прожив одиноко В сонме детей и внучат, Знает вдова, что стремнины потока Юных от старых умчат; Знает, что все увядает, что спеет, Снов, как цветов, не вернуть; Знает, что слабая старость сумеет С кресла в могилу шагнуть… В белом чепце над кудрями седыми, С добрым и грустным лицом, Бабушка жизнь доживает с живыми, В прошлом живет с мертвецом.

Скорбь

Над свежей могилой в раздумье немом Склонилась она и застыла. Безмолвно, пустынно и тихо кругом, Тиха и безмолвна могила. И тихо, должно быть, под рыхлой землей, Покорной привычным обрядам, Где мертвый ребенок с умершей мечтой Навек успокоились рядом. Пусть нет им возврата, пусть нет им следа, Пусть с прошлым грядущее схоже: Лишь то, чего жизнь не вернет никогда, И жизни, и счастья дороже. Могильной плитой ограничен простор, Бессильные руки повисли, Угасшие взгляды гасят ее взор, И мертвыми скованы мысли. Под черной вуалью не видно лица, — Над гробом ей жизни не видно. Одно лишь страшит ее: жить без конца, Одна только смерть ей завидна. Глядит и не видит, и спит наяву, К призывам живущих глухая. И кто б ни сказал ей: «Тобой я живу», Ответила б: «С ним умерла я».

Преданность

Старая, добрая, тихо-ворчливая, Голову клонит, не выпрямит плеч, Стонет, кряхтит, — не уступит, ревнивая, Права трудиться, журить и беречь. Щеки и лоб все изрыты морщинами: Ночи бессонные, черные дни; — Чуждой тревогой, чужими кручинами Верное сердце томили они. Вспомнит ли прошлое — дети любимые, Дети чужие глядят на нее, Плачут, смеются, болеют родимые, Шепчут про горе иль счастье свое. Им отдала она дни беззаботные Только однажды цветущей весны, Жизни безропотной годы бессчетные, Женскую ласку и девичьи сны. Им отдала бы и старость недужную, Угол насиженный в доме чужом, Жизнь для живых и умерших ненужную, Больше чем жизнь свою — мысль о былом. Ходит — плетется, привычками связана, — Руки ласкают и губы ворчат, — Точно хранить и поныне обязана Бабушка дочку иль малых внучат.