Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

Самоотверженность

В белой косынке, в переднике белом, С нежностью скорбною в светлых очах, Зовам телесности чуждая телом, Тихо врачует страдающий прах. Счастья земного лучи и напевы Стойкое сердце не могут увлечь. Пусть, соблазняясь, терзаются девы, — То, что не ценно, не трудно сберечь. Все, что случайно даровано было, С чем беспричинно связал ее рок, Вырвала с корнем — и руки раскрыла, В бездну свергая увядший цветок. Светлой тропою незримой свободы Молча идет, не сбиваясь с пути, Там, где бесцельно теснятся народы, Там, где владыки не в силах пройти. Жизнь отдала она горю чужому, Чуждым страданиям жаждет помочь. Бледная, белая, светит больному Точно звезда, прояснившая ночь.

Спесь

Телом огромным движений не делая, Точно

по суше плывет, Медленно движется баба дебелая, Выпятив грудь и живот. Щеки отвисли мешками мясистыми, Нос — как изогнутый нож. Щурится глаз под бровями пушистыми, Стан на колоду похож. Вся, как икона, камнями увешана; В бархате вся и шелках; Властью хмельна, на почете помешана, Любит лишь зависть и страх. Сладко ей женщин унизить нарядами, Блеском камней ослепить; Гордым презрением, дерзкими взглядами Встречных, как челядь, дарить. Важно идет она улицей людною: «Эй, расступайся, народ!» Горе тому, кто мечтой безрассудною Пьян, без поклона пройдет; Честь ей и место: пусть каждый сторонится… Если ж прохожий знатней, Съежится барыня, низко поклонится, Точно он властен над ней.

Гордость

Она восседает на кресле точеном, К подножью ступени ведут; Стоят по ступеням пажи; перед троном Сановники знатные ждут. Рассеянным взглядом дарит их царица, Встречает небрежным кивком. Придворных притворно-умильные лица, Склоняясь, проходят гуськом. Со шляпами руки в поклоне застыли, Привычная гнется спина; И пудры вельможной, и солнечной пыли Высокая зала полна. Топорщится-блещет шитье золотое, Звезда на груди — как фонарь. Но знатная челядь — лишь стадо людское, А стадо — безликая тварь. И выпрямив стройную, нежную шею, Головку откинув, — она С досадою шепчет: «Я властью своею В неволю рабам отдана; Царить над рабами царя недостойно, Царить над царями хочу». И тонкую руку подъемлет спокойно, Без слов разгоняя толпу; И тихо идет по пустынным чертогам В венце золотистых лучей, И грезит, забывшись, что встретилась с Богом, — И Бог преклонился пред ней.

Храбрость

Подобран и стянут хитон ее белый, Острижены кудри и выжжена грудь, Чтоб лук тугострунный и мечущий стрелы Она без помехи могла натянуть. И руки, и ноги она обнажила, Схватила секиру и вскинула щит, Для боя, где силой измерится сила, Для быстрой погони, коль враг побежит. Как сталь, закалился для тяжкой работы Приземистый, крепкий, но женственный стан; И в жути смертельной борьбы иль охоты Чужды ей и жалость, и робкий обман. И светел, и ясен, и властно-спокоен Очей немигающих вдумчивый взор; И — дева иль мать — пред врагом она — воин И верный соратник для верных сестер. В борьбе и ловитве не ищет забавы, Но дело свершает и долгу верна; Чуждается рабства, гнушается славы И подвиг ненужный отвергнет она. Бестрепетным духом опасность измерит, Осудит бездумный и дикий порыв, И трезвым расчетам свершенье доверит, Пред смертью и солнцем очей не склонив.

Смелость

Она победила не силой, а властью, Не мощью, а волей — красавца-коня, И стало забавой, и сделалось страстью Полезное дело минувшего дня. Не кров свой она охранит от соседа, И в даль не за пищею бег устремлен, Но радует душу иная победа, И зверь ей не нужен, коль зверь укрощен. Бороться с сильнейшим искусством разумным И прихоти быстрой его подчинить, Над зверем свободным, над зверем бездумным, Горячим и гордым бесстрашно царить, И мчаться, и мчаться, забыв о покое Вселенной созвучной и мерной, как стих, — Да есть ли на свет блаженство такое? Да стоит ли вечность мгновений таких? Спина Афродиты и руки Паллады, Широкие плечи и девственный стан, Суровость Дианы и дикость Менады, Любовных томлений презревших обман. К могучей спине непокорного зверя Она приросла, невесома, как пух, Стремя иль влекома, но в мощь свою веря, Как с плотью слиянный, бестрепетный дух.

Отвага

Как ель стройна, как дуб могуча, Гибка, как ивы гибкий ствол, Бела как снег, черна как туча, Быстра как лань, груба как вол. Тюрьму одежд расторгнув смело, И стыд отбросив далеко, С трико слилось нагое тело, И телом кажется трико. Блестя рядами мелких блесток, — Под золотою чешуей Упругий стан и тверд, и жесток, Как

сук, охваченный змеей. И высоко под сводом круглым, В сиянье белых фонарей, Она мелькает ликом смуглым Под черным облаком кудрей. Со злой опасностью играя, — Над пропастью, где гибель ждет, От края сводов и до края Она свершает свой полет; Вперед, назад, над темной бездной Летит без встреч и без разлук, Отдав работе бесполезной Бесстрашье дум и силу рук. Отрадно ей пытать удачу, Дразнить лукавую судьбу, Решать ненужную задачу, Вести бесцельную борьбу И, каждый миг касаясь гроба, Упасть, блестя, среди огней, — Меж тем как страх, восторг и злоба Толпу склоняют перед ней.

Вера

С лицом старухи, но ребенок с виду, Она слепого за руку ведет; Как сына мать, его не даст в обиду, Как дочь покорная, без спросу не уйдет. Они бредут: куда? — не знают сами: Вернутся вспять, чтоб снова завернуть; И каждый день нетвердыми шагами Проходят, не спеша, один и тот же путь. От встречных ждут подачки иль укора, Как от владык безвольные рабы, И как рабы, не чувствуют позора Привычных слез навязчивой мольбы. Враждебно все и каждый шаг опасен; Того, кто слаб, злой рок не пощадит. Как мир кругом и светел, и прекрасен, Не видит он, она — не разглядит. Он стар и слаб, она — ребенок хилый. Он все забыл, ей — нечего забыть. И сказки детские теперь обоим милы, Коль в сказке то, чего не может быть. Так, день за днем, бредут и бредят оба; Цветет земля невидимо для них; И жизнь мертва, и смерть жива до гроба, Одна для двух: невеста и жених.

Злоба

Сухо, как дерево, тощее тело; Старое платье висит как-нибудь; Кожа, как осенью лист, пожелтела; Выпали волосы, высохла грудь. Точно березе цветущей и стройной Корни живые навек обрубил, В пору далекую юности знойной, Мощный напор неистраченных сил. Солнце ли греет иль дождь освежает — Ей не напиться, ее не согреть. Саваном серым ее окружает Жизни бесплодной дырявая сеть. Где б ни закинуть, — не будет улова: Годы сквозь дыры бегут как вода; Люди проходят без доброго слова, Люди не вспомнят: никто, никогда. Столько кругом и тепла, и уюта, Столько любви и желанья любить… Как не завидовать завистью лютой? Горькой обиды в душе не таить? Отзвук успеха — источник досады, Отблеск веселия — режет глаза. Желчная, шепчет: «Чему они рады? Счастье — для вора, и смех — для глупца». Тонкие губы презрительно сжаты, Впалые очи сурово глядят, Скудные мысли злословьем богаты, Быстрые речи шипят и язвят.

Ревность

В теле дряблом и горбатом Дух уродливый и злой Гордый гнев зовет собратом И любовь зовет сестрой. И, покорен злой затее, Замок грозен и суров. Но тюремщица страшнее Стен, окопов и оков. Ей неведома свобода, Незнаком простор полей: Из-под каменного свода К сводам синим нет путей. Ходит крадучись, как кошка, И, таясь как дикий зверь, Все увидит сквозь окошко, Все услышит через дверь. Все и помнит, и предвидит, Мысли тайные прочтет, Беспокойных ненавидит, Непокорных в гроб сведет. И во мгле, звеня ключами, Точно ведьма кочергой, Жалит острыми словами, Жжет палящею тоской; И пощады не дарует; Но коварна, как судьба, Мукой страстной зачарует Озверевшего раба.

Ненависть

Чужая власть ее поработила, Сломила мощь и воли, и ума; Где был престол — отверзлася могила, Где был простор — воздвиглася тюрьма. Она в цепях. Ее, подобно птице, Злой враг загнал в невидимый силок И, приковав к победной колеснице, Своим путем, в края свои увлек. Покрыла пыль и тело, и одежды, И очи жжет, и ценные шелка. Как плеск воды, чуть слышен зов надежды Несбыточно текучей, как река. И чем трудней идти чужой дорогой, Чем ярче блеск чужого торжества, Чем выше царь над пленницей убогой, Чем царские презрительней слова, Тем связь тесней меж гневом и страданьем, Тем уже грань меж злобой и тоской, И каждый вздох становится рычаньем И тонкий шип любви — отравленной стрелой. Но тетиву могучего хотенья Рукою скованной кто может натянуть? И острою стрелой — под смех самопрезренья — Придется ей самой пронзить свою же грудь.