Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

Загадка

Ты ждешь меня, раскинув руки, Белея в зыбкой полумгле, И кудри, легкие, как звуки, Волною вьются на челе; То уплотняясь, то редея, Тебя окутывает мгла: Нога змеится, точно шея, Тонка, упруга и кругла; Изгиб руки — изгиб колена; На потемневшей простыне, Колеблясь, как морская пена, Ты зрима и незрима мне. Я пальцы длинные целую, Быть может, рук, быть может, ног… Никто загадку их немую Мне разгадать бы не помог… И в темных чарах смутной мари Кружась, как листья на воде, Округлость двух я полушарий Ласкаю — и не знаю: где? Кругом обманны стали дали, Обманны тени в терему: К каким губам твои припали Мои уста — я не пойму… И вот, смирилась ты без гнева, И отдалась, лелея боль… Но отдалась ли королевой? Иль так отдался бы король?..

Царица

Когда

походкою небрежной, Среди рабов, склоненных в прах, Проходишь ты, моя царица, Легка земле, как ветке птица, Нежней фиалки нежной, Пышнее роз в твоих садах, И мы, очей поднять не смея, Дрожим, оковами звеня, — Не все ль равно, что пред народом Вельможа гордый мимоходом К земной коре, как змея, Пятою пригвоздит меня? Не все ль равно, что смех победней Над тем, кто скован и кто слаб, И шутка звонче в свите пышной? Всех незаметней, всех неслышней, Среди рабов — последний И самый я ничтожный раб. Не взглянешь ты, презрев забаву, Туда, где я в пыли простерт, Не дрогнут длинные ресницы: Но разве гордостью царицы Не я один по праву Господства царственного горд? Ты помнишь ночь, томимую грозою, Раскаты грома в темных небесах И быстрый блеск зарниц над бездной дальней? Потух ночник в просторе вдовьей спальни, И был один с тобою Немой, и властный, и незримый страх. Он был один. Потом нас стало двое. Звенящий плач оков был мощно заглушен Раскатами грозы и ревом бури дикой. Ты встретила меня без жеста и без крика, И лишь в глазах — живое Отчаянье тревожилось: кто он? И был ответ мгновеннее вопроса: Я силой покорил враждебную мне плоть, И вопля возмущения иль боли Никто не услыхал и не услышит боле. Но злобно мстя, как осы, Ты болью мощь мою пыталась побороть. Я плотью овладел, холодною, как камень, Безмолвною, как храм, где замер гимн былой, И — новый властелин — затеплил я лампады, И в темной глубине, за тайною оградой, Зажег в нем яркий пламень Костром негаснущим под мертвою золой. Я подчинил тебя не натиском могучим; И пусть насилием я в плоть твою проник, Но ласкою настойчивой и властной Извлек я из нее, как из скалы бесстрастной, И алчущий и жгучий, Любовной похотью отравленный родник. И лишь когда ты вздохом отвечала — И страх, и гнев, и боль свою забыв, — На каждое мое прикосновенье, И, трепеща в блаженном исступленье, Меня сама искала И был смирен твой алчущий призыв, — Я хмель господства ощутил впервые; Я сладострастие как царский жезл вознес И дух свой приобщил жестокой тайне власти. Бичи позорные пусть рвут меня на части, Ярмо пусть клонит выю, — Ты раны свежие залижешь мне, как пес.

Кольцо любви

Я выбрал вас, случайные подруги, Душой не связанной ни страстью ни любовью, Душою радостно-внимательной к игре. Тела свободные сплелись — слилися в круге, Земля, усталая от жатвы, стала новью, И мир, как в первый день, глядит в лицо заре. Я выбрал вас и сам я избран вами — На день, на час, на миг — но прихотью согласной, Тройною прихотью друг другу чуждых тел. Кого к кому влечет — едва мы знаем сами, Мы веселы, мы юны, мы прекрасны, И каждый двух других желать умел и смел. Мы сблизили уста, и руки, и колени, Сплетающихся тел не различаем ныне, Но каждый в двух других продолжен вновь и вновь. Сомкнулося кольцо, влекущее к измене Богов, смеющихся над собственной гордыней, Любовников, отвергнувших любовь. Мы сладострастием наполнили три чаши, Друг к другу жадными приникли мы устами, И к полу чуждому любой нам путь открыт. Одним желанием горят желанья наши, И тело каждое меж чуждыми телами Блаженство равное приемлет и дарит. Я отдаюсь — кому из вас, не знаю, Не знаю, кем мгновенно я владею, Как чашей круговою на пиру. Как вы, не горестно, не жалобно вздыхаю, Не ревностью истерзанный бледнею, Но доласкав, доласканный, замру. С одной из вас, вдвоем, мне было б жутко: Владел бы я тобою безраздельно, И лишь твою изведал бы я власть; Твой лик в моей душе, тревожно-чуткой, Блеснул бы, точно цель над радостью бесцельной, И сладострастие он превратил бы в страсть. Но три желания, как три цветка, сплели мы, И вихрем ласк и схожих и различных Тройную чувственность замкнули в быстрый круг. Бесскорбной нет любви, ни страсти — утолимой; Но я делюсь лишь прихотью безличной С безличной прихотью неведомых подруг.

В буднях

Прикован к будням, — не иначе Живу я, чем толпа живет, И все же в ней я самый зрячий, Хоть только скромный книгочет. От сел забытых до столицы Сомкнулся тесный хоровод, И всюду сдвинулись границы, И всюду низок небосвод; И те же всех терзают муки, Волнует страсть, гнетет печаль; И стали очи близоруки С тех пор, как близкой стала даль. Мой глаз привык к иным просторам, И там, где всё — один намек, Я уловил привычным взором В теснинах дней незримый

рок; И дальнозорок, чуткомыслен, Читаю тайнопись времен, Где путь неведомый исчислен И мир безбрежный отражен. Но круга я не размыкаю И от толпы не отхожу: Пока последних тайн не знаю, Того, что знаю, не скажу.

Ненужная жизнь

Я возвратился из дальних странствий: Все тот же город, все тот же дом. Так просто будет в былом мещанстве, Как в старом кресле, забыться сном. Не надо мыслей, не надо воли, В привычке каждой — ярмо и кнут. Покорны люди воловьей доле И жвачку жизни жуют, жуют. Все отцветает — один не вядок Цветок, таящий не мед, а лед; От века имя ему — порядок, И для безумцев оно — расчет. От зорь рассветных до зорь вечерних Нам светит солнце, и ночь темна; И с тем, кто принял венец из терний, Мы кубка жизни не пьем до дна. Мой час размечен, мой шаг размерен, И дни мелькают, как частокол. Везет коляску не конь, а мерин, И пашет землю не бык, а вол. Рассудок трезвый, как страж гаремный, С души и сердца не сводит глаз. Так просто будет, как жизнь — никчемный, О жизни прошлой забыть рассказ.

Игрушка

Мальчик в куртке и береге — Ручки пухлы, как щека, — Мчит в игрушечной карете Неживого седока; Семенят-топочут ножки, И головкой вертит он В такт веселенькой окрошке Из мелодий всех времен; То налево, то направо Он описывает круг, Прихотливою забавой Заполняя свой досуг; И не знает, что шарманку И карету — вместе с ним — Гувернантка-англичанка Завела ключом одним; Что, игре отдавшись, дети Не заметят скрытых пут, И судьбы своей на свете Лучше кукол не поймут.

Дон-Жуан

То бунтарь, то витязь Божий Без меча и без креста, Всюду был он лишь прохожий, Здесь на дьявола похожий, Там похожий на Христа. Вечно юн и вечно светел, Быстр, изменчив и шутлив, В мире мира не заметил, Точно в нем лишь женщин встретил И не жил, не полюбив. Что сверкало и горело Переливчатым огнем В сердце пылком, в сердце смелом, И влекло живое тело Ослепительным путем? И какой мечтой напрасной Одержим и осиян, Расточал он ежечасно Все соблазны страсти властной, Каждой женщиною пьян? Или в нем незримым чудом Воплотился и возник, Дважды мир, влекущий всюду — К целомудрию и к блуду, — Женских душ двоякий лик?

Магдалина

Призывной тайною порока В провалы темные влекома, Каким огнем ты сожжена, Солнцеволоса, лунноока, Желанна всем и всем знакома, Не мать, не дева, не жена? В других таящегося блуда, В тебе ли алчущего пола Ты соблазненная раба? Иль сердце вечно жаждет чуда, И до незримого престола Дойдет немолчная мольба? Когда протягиваешь руки, И размыкаются колени, И груди жадные тверды, — На миг, от встречи до разлуки, Испепелишь ли всех томлений В душе нестертые следы? Иль нам неведомою жертвой Влекома к цели нам незримой, Как солнца луч в грязи чиста, Над правдой нашей, правдой мертвой, Блеснешь лампадой негасимой У ног воскресшего Христа?

Из сборника «СТИХОТВОРЕНИЯ» (Петроград, 1916)

Посвящение

О если б были справедливы на небе рок и судьбы тут, и оставались вечно живы хоть те, кого любовно чтут, имели б в мире оправданье и смерти непрощенный грех, и недостойные страданья, и незаслуженный успех. Но ты, мгновенная подруга бесследно проходящих лет, в часы труда и в миг досуга мой цвет земной, мой звездный свет, уйти забытою не можешь, совсем исчезнуть не должна, и расцветет на смертном ложе твоя бессмертная весна. Судьба безжалостная ляжет меж нами черною межой, но душу, пламенея, свяжет потомок дальний и чужой с твоею, нежно озаренной, сквозь лик пленяющий в былом, моей любовью незаконной, моим непризнанным стихом.

Канатный плясун

Над рудою пляшет гном и над грешниками черти: мне — канатным плясуном суждено пребыть до смерти. Не погаснет никогда злой огонь, что вихрем вьется, не рассыплется руда, и канат не оборвется. Лишь на дальнюю звезду заглядевшись беспричинно, я в бездонность упаду с высоты пятиаршинной. И в руках сжимая шест, точно посох вечных странствий, сам себя, как зыбкий крест, проношу в пустом пространстве.