Пленники вечности
Шрифт:
— Да знаю я, сколько вы ладного делаете, а еще больше мыслите сделать, — махнул рукой Серебряный. — Только не по нраву мне все эти тайны, секреты.
— Вот потому ты полками командуешь, а я в опричном приказе волю государя выполняю. И все при деле, к вящей славе Руси.
— Ты, словно щенка несмышленого, меня отчитываешь, — посетовал Серебряный.
— Не обессудь, — заметил Басманов, — но ты отроческие слова речешь. Пятерня, кулак… Или не видишь, сколько явной измены вокруг войны Ливонской? А сколько скрытого недоброжелательства? Можно
— При Иоанне Третьем совладали как-то…
Басманов в сердцах хватил рукой по шатровому столбу.
— Совсем замутили голову тебе заботы ратные, Никита Романович! Ты еще царя Гороха вспомни, что Тугарина Змеевича одолел.
Серебряный примирительно поднял руки.
— Не о том мы все. Так, накипело у меня. Давай к делам нашим грешным вернемся, а царский указ оставим на суд Божий.
— Нет уж, — жестко сказал Басманов. — Накипело — так лей через край. Я на то здесь, чтобы в точности знать, понимает ли каждый ратник, да и воевода общее дело, или нет.
— Ну, коли сам хочешь, слушай… — Серебряный сжал и разжал ладони, могучие, способные гнуть подковы. — Страху от вас по Руси много.
— Это верно, — Басманов провел рукой по рукояти сабли. — А кто боится? Тот, чья совесть не чиста. И правильно. Пусть трепещут. Не будет им раздолья, как в прежние времена. Не дадим Русь в обиду!
— Ладно говоришь, — Серебряный подпер кулаками подбородок. — Только не одни воры государевы трепещут.
— Ты про чернь?
— Чернь как раз довольна и весела, когда очередного боярина или купца на веревке по улице волокут. Много честных людей перепугано властью вашей, делами и слухами о деяниях опричников. Слышал, небось, величают вас кромешниками, татями.
— Слышал, — Басманов улыбнулся. — На то и одежды ратников наших темные, и собачьи головы к седлам приторочены. А кого, думаешь, больше всего бесы боятся? Богомольцев в черном. А почему?
— Опять ты со мной, как с дитем малым.
Опричный воевода вернулся к седлу и уселся на татарский манер, подобрав под себя ноги.
— Планы у государя большие, — сказал он после долгого молчания. — А противодействие сильное. Очень сильное, Никита Романович. Враг внутренний многоголовый и стозевый, его не вызволишь в поле и саблями не порубишь. Страна большая, а иной раз положиться государю не на кого.
— А бояре?
— Таких как ты, безоглядно верных и честных мало. Многие хотят вольностей, как у польской шляхты. Иные города по сию пору отложиться хотят. Кабы рассказал я тебе об этих темных делишках, бросил бы ты саблю, да в монастырь ушел от омерзения, поверь мне.
— Грязи много, — изрек Серебряный. — Это верно.
— Раз есть грязь, должны быть и те, кто ее разгребает.
— Не стану я допытываться по поводу казней московских, — устало промямлил Серебряный. — Тебе — верю. Не стал бы зря боярскую да княжью кровь лить. Не стану и планов государя выведывать. Скажи только — мы всерьез здесь воюем, или для шутки?
— Всерьез, Никита
— Тогда посоветуй, что делать мне. Идти на Ревель, не дожидаясь указа государева?
— Сам же говоришь — сил мало.
— Сил достаточно… — Серебряный быстро подошел к карте и прочертил ногтем линию вдоль южной границы Ливонии. — Да много оставить надо, дабы зад и брюхо войска прикрыть.
— От кого?
— Ты, опричник, можешь в точности сказать мне: Никита Романович, не ударят ляхи и литвины тебе в спину! Смело веди полки на последние крепости немецкие, и Бог даст победу!..
Басманов промолчал.
— То-то…
Серебряный взъерошил шевелюру пятерней.
— Курбского нет, царь далеко. А я тут один, между немцем и ляхом.
— Не один. Скоро подойдет Шереметьев с полками.
— И кто же промеж нас главный будет? Молчишь? А я знаю наперед. Никто! Будем вдвоем топтаться на одном месте. Опять пальцами бить растопыренными вместо кулака.
— Вот заладил, — Басманов покачал головой укоризненно. — Страна большая перед вами, тут не два войска, пять или шесть воинств надо.
Глаза Серебряного внезапно загорелись.
— Вот если бы он прикрыл границу с ляхами, тогда я бы пошел на немецкие крепости! Или он бы двинулся на Ревель, а я — на ляха.
— Эк хватил — на ляха, — оборвал полет его мысли Басманов. — Вот это государь точно не одобрит. Совсем не ко времени нам ссора с поляками.
— А что они хоругвь за хоругвью к границам ведут? Вспомни, что при Иоанне Третьем было?
— Даст Бог, не повторится. Я тебе не указ, Никита Романович, но совета ты просил — даю тебе совет. Не задирайся с соседями. Русь не может воевать и ногайца, и немца, и поляка.
— А если они сами…
— А вот если сами…
Серебряный хищно вперил взор в недра польских земель.
— У них земли много. И какой земли! Смоленск один чего стоит!
— Зачем нам чужое? На Руси земель полно, освоить не можем, от набегов татарских оборонить, куда же больше? Это враги царевы нас толкают земли хапать без смысла. Нам и нужно-то всего несколько гаваней на студеном море, да кораблей побольше.
— Такая, значит, правда у опричнины?
— Такая, — согласился Басманов. — Если сильно рот разевать — морда может треснуть.
Серебряный почесал в затылке.
— И все же ляхи — главные наши недруги. Они уже гадят исподволь.
— Это как же?
Никита Романович налил себе квасу, отпил, вытер мокрые усы.
— Когда я на Фелькензама шел, стал забираться в тыл правому полку один залетный отряд. Хотел сбить нас с марша, не пустить в холмы. Чтобы тяжелая конница рыцарская на равнине по нам ударила.
— Толково придумал Фелькензам, только, кажись, не на того напал, так что ли?
Серебряный был отнюдь не тем человеком, кто любит заниматься самовосхвалением. Реплику опричного воеводы он пропустил мимо ушей.